Возвращение домой

Просто каждый из них защищался и спасал себя так, как умел. Цель‑то была одна, хоть и шли они к ней разными путями.

Это могло продолжаться бесконечно, и даже Ламберт (жуткий упрямец, решивший‑таки переупрямить пленников и дождаться, когда один из них «проколется» и выдаст не себя, так товарища) сдался и сделал то, что должен был сделать давно, ещё в самом начале допроса. Он решил блефовать!

Янис – в который раз за этот день? – устроился на табуретке, стиснув зубы до звона в ушах, осторожно вытянул ногу, расслабился, как мог, опустил плечи и глаза прикрыл. Сейчас он слушал только свою боль: болела сломанная кость, болела невыносимо, хоть криком кричи; на фоне этой боли простреленная рука почти не чувствовалась, о ней Янис даже не думал – пустяк, можно и потерпеть!

И капитан этот глаза мозолил, слонялся вперёд‑назад с крайне задумчивым видом и, проходя мимо, постукивал костяшками согнутых пальцев по полированной крышке стола. Развернулся вдруг на месте, и взгляд его упёрся пленному в лицо. Но Яниса, украдкой следившего за сионийцем, не смутил этот упорный, разглядывающий, изучающий взгляд, он даже улыбнулся, насмешливо щуря глаза. Улыбка эта бросала вызов, дерзкий при его‑то положении, но Ламберт подумал, мысленно отвечая на этот вызов: «Глупец! Сколько же в тебе этого глупого, неразумного упрямства! Но ничем оно, это упрямство, тебе не поможет. Скажешь ты что‑нибудь или упрёшься – не главное! Я же ведь только выбираю одного из вас, одного из двоих… Одного для инъекции… Того, кто знает больше. Того, кто лидер в вашей компании. Если он, конечно, есть, этот лидер… На кого из вас сделать ставку, чтоб потом не пожалеть о потраченном времени и силах?

Вот ты: от тебя ни слова пока не удалось выколотить, хотя… Если б я только захотел, куда бы ты делся? Но какой смысл вас калечить? Один так и так пригодится потом для инъекции. Вот он и ответит на все вопросы, на все интересующие нас вопросы…»

– Ну, надумал что дельное? – Ламберт улыбнулся довольно дружелюбно.

– Я уже давно вам всё сказал, капитан. Больше мне добавить нечего, – Пленный раз десятый за день повторил всё те же слова, но сейчас он был уже настолько уставшим и измотанным, что отвечал равнодушным бесцветным голосом. Эта катавасия с постоянными «Увести!» – «Привести!» кого угодно уже вывела бы, а когда ещё и нога сломана – и подавно.

– Зря упираешься, – Он снова заходил по комнате, убрав руки за спину. Заботливый и сочувствующий голос настораживал, и Янис ждал продолжения. До этого сиониец не был так терпелив и сдержан: чуть что не так: не то слово, резкий голос, затянувшееся молчание, протестующий или насмешливый взгляд – и тогда только успевай огребать по счёту и без сдачи.

Как же угнетала Яниса такая беспомощность! Она давила на него сильнее, чем боль, больше, чем усталость. Если бы не наручники, он бы вцепился этому типу в горло, только бы пальцы на шее сомкнуть, а там, пусть, что хотят, то и делают, им его не оторвать.

Как же он ненавидел этого человека! Только эта ненависть и питала его силы, увеличивала жажду противоречия, отчаянного, упрямого упорства. Янис даже на смерть был готов. Выводить этих людей, пока не прибьют. Пусть! На что другое ещё надеяться? В его‑то положении! Да и Тайлеру в глаза смотреть не придётся. Янис опять подвёл их всех, а Тайлера особенно. И зачем он вернулся? От излишнего благородства? Неужели такие ещё бывают в этой жизни?

– А вот твой друг оказался куда сговорчивее, – При этих словах Янис всё же не удержался от вздоха сквозь стиснутые зубы. Он потому и показался всем настолько громким, что оба сионийца глянули в одну сторону.

«Предал! Предал! Предал! – громко забилась в висках кровь, и в глазах потемнело. Комната, стол и бревенчатые стены поплыли, удаляясь, расплываясь в розовом тумане, и все мысли в голове смешались, разлетелись кусочками, обрывками: „Рассказал! Что он мог рассказать?! Он – гвардеец! Неужели, испугался, струсил? Боли испугался? Сволочь! Я же уверен был в тебе… Как в себе самом…“

Он заставил себя шевельнуть пальцами больной ноги. Против воли заставил! Ничего из этого не вышло, но боль была адской, отрезвляющей, как ледяной душ, возвращающей в реальный мир.

А эти двое во все глаза пялились, глаз с лица не сводили. Интересно, что они хотели увидеть? Или услышать? Нет уж, от меня вам ничего не узнать!

– Ты зря упорствуешь. Он уже и так рассказал всё. Всё про вас, и про тебя, в частности, – продолжал Ламберт, довольный произведённым эффектом. Однако сдал этот парень, и сильно. Я и не ожидал от тебя такой слабости, весь день ты прекрасно держался… Ни слова, ни одной ошибочки! А здесь дрогнул, выдал себя. Нервы‑то и у тебя не стальные… Вот только для лидера ты не так силён, и довольно предсказуем. Я даже могу угадать, о чём ты сейчас думаешь, весь ход твоих мыслей… Как судорожно пытаешься ты хоть за что‑то зацепиться, успеть что‑нибудь придумать, какое‑нибудь объяснение, чтобы выложить его нам. Придумываешь и боишься ошибиться, а вдруг твой дружок рассказал совсем не ту историю, которую сейчас лихорадочно пытаешься придумать ты…

Слабаки! Какие же вы оба слабаки! Даже сговориться заранее не смогли. И доверия у вас друг к другу нет ни капельки! И не друзья вы, совсем не друзья! Хоть и вернулся один на выручку. Может быть, по приказу вернулся, подчинялись же вы кому‑то, какому‑то командиру в своей группе…

Но Ламберт всё же ошибался в своих догадках. Нет, совсем не о спасении думал Янис, сейчас он вообще ни о чём не думал, кроме одного: только бы Тайлера увидеть, предателя. Сволочь эту… Он и сам ещё не знал, что бы он мог сделать, встреться они один на один, но ярость и ненависть, теснившиеся в груди, требовали выхода.

А сам же Янис был внешне спокоен и как прежде вызывающе нагл. Прежний Янис. Такой же, как всегда, знакомый всем, кто его знал по жизни, если был знаком хоть немного.

– Да что вы знаете? – Янис повёл плечами, пытаясь хоть как‑то расшевелить затёкшие до бесчувствия руки. – Что вы вообще можете знать? Если б вы всю правду знали, вам бы уже не до меня было. У вас бы дела поважнее появились…

– А куда нам спешить, молодой человек? – заговорил тот офицер, что всё время сидел за столом. – Мы‑то на своей земле…

– Ваша земля на Сионе! – выкрикнул вдруг Янис с такой злостью, какой от него никто не ожидал. Да он и сам краем сознания чувствовал, что теряет контроль над собой, над своими чувствами, и говорит совсем не то и не к месту, а это вырывались наружу ярость и отчаяние. Отчаяние за безысходность собственного положения, за то, что его жизнь опять была подчинена кому‑то, и не просто кому‑то, а сионийцам. А их‑то Янис ненавидел всем сердцем, ненавидел за начатую войну, за возникшие перемены и вообще за всё, что с ним происходило.

– Вы – потомки „умрок“ и всякого сброда, всех тех, от кого отказалось наше общество! – продолжал он, глядя офицеру в глаза, видя в них растерянность и удивление. – И сейчас, как истинные дети своих отцов, вы готовы залить эту землю кровью, потому что другого способа решать свои проблемы вы не видите и не знаете!

Жалко всё‑таки, что когда‑то давно вам позволили назвать себя государством. Демократическим государством! Это же насмешка, издевательство! – Он рассмеялся холодным неприятным, почти истеричным смехом, рассмеялся этому сионийцу в лицо, в глаза, в эти ошалевшие широкораспахнутые глаза, наполненные изумлением. – Да любой из вас в десять раз хуже меня! Хуже! Потому что все вы – дети преступников и изгоев! Потому что вы… – договорить ему не дали: Ламберт, стоявший у него за спиной, и на этот раз не растерялся. Ладонь его выброшенной вперёд руки легла пленному ниобианину на шею и на затылок – резкий толчок вперёд и вниз – и мальчишка этот разговорчивый ударился лицом о стол.

Сообразил быстро, вывернулся из‑под руки, выпрямился и главное – заткнулся. Чуть повернул голову, пытаясь посмотреть назад, на капитана, но тот, проходя вперёд, прикрикнул:

– Сидеть!

Но ниобианин, медленно поворачивая голову, проводил его глазами, пылающим ненавидящим взглядом. Из рассечённого лба от виска по скуле на щеку стекала тоненькая струйка крови, и, когда добралась до подбородка, пленный, наконец, отвёл взгляд, тиранул щекой о расстёгнутый ворот комбинезона на левом плече.