Повесть о детстве

— Ты что? — удивился Сёма.

Пейся усмехнулся:

— Ничего. Я был прав. И как раз именно в щёку!

Сёма покраснел и, схватив Пейсю за плечо, пригнул к земле:

— Подсматривать? Кто позволил?

— Я нечаянно. Честное слово! — взмолился Пейся.

— И теперь будешь болтать повсюду?

— Не буду. Я уже всё забыл.

Сёма освободил Пейсю и внимательно посмотрел на него:

— Что ты видел на улице?

— Ничего.

1— А возле дерева?

— Тоже ничего.

— То-то. Помни! Если Шеру обидишь, я положу на твою голову свой палец и прихвачу па всякий случай палец Доли, и ты войдёшь в землю, как спичка. Понял?

— Понял! — покорно повторил Пейся и, взглянув на Сёму, лукаво улыбнулся: — А всё-таки я был прав. Как раз именно в щёку!

ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ

Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив иа пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:

— Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал чёрный, как земля.

— Тебе кажется,— успокаивал её дедушка.— Ребёнок растёт и худеет.

— Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка,— Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.

— Ты так говоришь, как будто я жалею Сёме,— обиделся дедушка.— Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.

— Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.

— А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели.— Надо подождать. Я думал, что краевые — это надёжная фирма. Вернётся Яков, возьмём Сёме учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над кпигой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.

— Дай бог,— вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу.— Если б ои хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлёбка, если я её тридцать раз ставлю иа печку и отодвигаю? И ои ещё курит. И ои скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.

— Ну, если не затягиваться,— улыбнулся дедушка,— так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дьтм!..

— Так я и знала! — возмутилась бабушка.— Я уже давно

догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Сёме и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?

Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на неё, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизпь у бабушки! Дед уже спит, а она всё лежит с открытыми глазами, и нет сна у неё, нет покоя. «А старик,— думает бабушка,— разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьёт? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом...» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно,— думает бабушка,— я ему рассказала про Сёмин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сёма не кашлял, а смеялся».

Потом бабушка вспоминает, что Трофим обещал ей отрубей, и надо их получить так, чтоб Сёма не знал. И бабушка думает, когда это лучше сделать — утром или вечером? И ещё надо завтра поштопать Сёме носки, а то запустили, и у него уже пальцы торчат. И на пятке надо положить штопку, но не толстую, чтоб ему было легко ходить. Рубашку он просил? Да, рубашку следовало бы сполоснуть, хотя бы в холодной воде, и просушить за ночь. Может быть, встать сейчас? Конечно! Зачем доставлять мальчику огорчения из-за рубашки!

Бабушка тихонько встаёт с постели и, босая, идёт на кухню, зажигает лампочку и бросает в таз с водой пожелтевшую косоворотку Сёмы. Она стоит, склонившись над тазом, усталые пальцы выкручивают мокрую рубашку, и никакой обиды ни на кого нет у бабушки. Никогда она не думает о себе, о том, что слишком уж часты головокружения, а опухшие ноги посинели и стали тяжёлыми, кар; колоды. Этого бабушка не замечает, не видит. Она поднимается на табуретку и, держа в руках две защепки, перебрасывает через верёвку косоворотку Сёмы. К утру высохнет, а прогладить — это пять минут! Осторожно спускается бабушка на пол и вдруг замечает, что медный чайник весь в саже. «И откуда она сюда взялась, проклятая!» Бабушка берёт тряпку...

Через полчаса на цыпочках возвращается она к себе, по пути

подходит к Сёме и, подняв с пола одеяло, бережно укрывает внука.

Утомлённая, падает бабушка в постель и засыпает в тревожных думах о муже, о внуке, о сыне.

* * *

Бабушка стоит возле Сёмы и с хитрой улыбкой смотрит на него:

__ ijT0 ТЬ1 ищешь?

— Рубашку,— сонным голосом отвечает Сёма.

— Сейчас ты её не узнаешь.— Бабушка протягивает ему чистую, ещё тёплую от утюга рубашку.— Только я знаю: ты повернёшься два раза, и кругом будут пятна!

— Прежде чем поставить пятно,— вмешивается в разговор дедушка,— ты вспомни, кто её постирал.

— Обязательно,— соглашается Сёма и бежит на кухню.

— Постой,— останавливает его дедушка,— хотя ты большой франт, но умываться можно без рубашки. Сними и как следует потри шею.

Сёма нехотя снимает рубашку и, взяв в руки полотенце, идёт умываться.

Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:

— Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сёма, не жалей воды!

Как будто оп маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит па него:

— Ты кашляешь?

— Откуда вы взяли?

— А зачем ты выходил в коридор?

— Я поперхнулся.

— И тебе было стыдно откашляться за столом? Сёма,— нахмурив брови, говорит дедушка,— ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.

Строгая речь деда вызывает у Сёмы недоумение:

— Что случилось? Я ничего не понимаю.

— Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.

— Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..

— А я что говорил!..—неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.

— Нет,— смягчается бабушка,— табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.

Сёма с удивлением смотрит на стариков:

— О чём вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!

— Я знаю твои мускулы,— ворчит бабушка.— Принёс на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..

Сёма набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идёт к дт*ерям.

— Ты сегодня опять поздно вернёшься? — спрашивает дедушка.

— Поздно.

— Какие там у вас дела — хотел бы я знать?

— Всякие...— уклончиво отвечает Сёма и выбегает в коридор.

Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.

Сёма идёт к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются но улице.

— Наконец-то,— улыбнулась Шера.— Мы тебя ждём... Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты её надел!

— Почему? — удивляется Сёма.

— Так... Разве можно иметь дело с прикладом и с ружейным маслом в грязной рубашке? Обязательно нужна чистая.

Сёма глубоко вздыхает. Кажется, оправдается бабушкино пророчество.