Повесть о детстве

— Нет, я ещё ие обедал.

— Подумаешь! — Пейся пожал плечами,— В них же масло... Я знал одного знакомого — он купил большой стакан семечек и выдавил бутылку масла... Что ж ты не берёшь? Это семечки из города! В одной штуке вот такое зерно — как огурец.

— Из города? — недоверчиво повторил Сёма.— Когда же ты был в городе?

— Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?

— К Волчеку.

— Нет.

— К Хаскииу?

— Опять нет.— Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнёс: —Меня посылали в тюрьму.

— В тюрьму? — Теперь уж Сёма присел от удивления и зависти.— Ты видел живую тюрьму?

— Ещё как видел. На окнах решётки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сёма, что-нибудь особенное — как отсюда до угла. Я отвёз от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.

— И это всё правда?

— Провались я на зтом месте два с половиной раза.

— А зачем же ты уехал?

— Я же тебе говорю — письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял паконец?

— Понял! — воскликнул Сёма и, дёрнув за козырёк Пей-син картуз, бросился бежать.

Он ещё ничего не понял, но почувствовал — вернее, угадал,— что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сёма побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.

— Что такое? — спросил он.

— Пейся,— запыхавшись, заговорил Сёма,— ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.

— А что я говорил? — Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.

Сёма пошёл с ним.

* * *

На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.

— Они ещё могут выйти,— сердито сказал Гозман,— только шесть! — и, повернувшись, уснул.

Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Сни-

лось мне или в самом деле?» — спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.

Конторщик явился растерянный и смущённый.

— Нет? — спросил Гозман.

— Нет.

Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт — я теряю. Если я закрываю фабрику — я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»

— Вы здесь Мендель?

— Здесь.

— Они возле фабрики?

— Да.

— Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!

Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать

завтрак в спальню — на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!

Вскоре пришёл делегат. Хозяин не удивился, увидав Jly-риго,— он знал старика давно.

— Присаживайтесь,— сказал Гозман.— Завтракать будете?

— Мы завтракаем утром.

— Ваши требования? — перешёл к делу хозяин.— Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.

— Расторгнуть контракт с тюрьмой.

— Почему?

— Этот вопрос лишний,— засмеялся Лурия.— Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдёт за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.

— Я должен подумать.

Лурия встал и поклонился:

— Это право хозяина.

К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно — подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста,— оп готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!

План новой комбинации был прост. Всё должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он даёт расчёт, по не

теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну,— место в тюрьме найдётся. Заберут двух — замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.

Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал — пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевёл часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушёл от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, по он их складывал в ящик не читая.

У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Всё пошло ходором...

ОНИ ИДУТ

Более полугода прошло в смутном ожидании нового. Царя нет — это было для всех. Теперь каждый ждал чего-то для себя. И хоть Сёма меньше других понимал, что же происходит вокруг, о чём толкуют на митингах, зачем едут в город выборщики,— всё же для него это ожидание было точным и определённым: он ждал отца. Заметив издали незнакомого человека, Сёма бежал ему навстречу и взволнованно всматривался в чужое лицо. Он знал, что вот так вот может зайти в местечко отец, тоже усталый, запылившийся, измученный дорогой. И тоже кто-нибудь посмотрит на него с подозрением, а Сёма выйдет и скажет: «Тише, господа, это мой отец».

Очень приятно было думать об этом и рисовать себе картины встречи, первые слова и движения. Что, например, сделает бабушка? Что скажет дед? Одно казалось Сёме совершенно обязательным: как только приедет отец, они пойдут вместе гулять. Без этого нельзя. Пусть все видят, что это не выдумка, что у Сёмы правда есть живой, настоящий отец! И все будут подходить, и будут отзывать Сёму в сторону, и будут просить познакомить с отцом. А когда отец начнёт говорить, вокруг соберутся люди, начнут прислушиваться к его словам, и только Сёма будет себе спокойно прохаживаться — всё это он уже знает, личпо ему отец это раньше рассказывал.

. Сёма мечтал о встрече, но каждый, день обманывал его. Од-

но время Старгай Нос приставал к Лурии с вопросами. «Как вы думаете,— говорил он,— когда вернётся папа?» Теперь уж он стеснялся спрашивать. Ему казалось, что Лурия смущённо отводит глаза в сторону, будто что-то знает и не может сказать.

Однажды на взмыленном коне в местечко въехал солдат. Он спешился возле красного ряда, вытер фуражкой вспотевшее лицо и попросил пить. Ему поднесли ведро. Он поднял ведро над собой и начал пить большими, крупными глотками, а вода стекала по подбородку вниз, и на гимнастёрке его появились широкие тёмные пятна. Люди окружили его, и Сёма тоже был среди них. Все ждали, что скажет солдат, а он всё пил, и люди почтительно молчали. Солдат был очень маленького роста, и поэтому все удивились, когда он заговорил густым, охрипшим басом.

— Так что,— сказал он,— еду до дому, а войне дали чистую. В Питере и в Москве теперь совдепы. Большевики взяли власть, войне конец, земля наша. Ленин постарался! — засмеялся солдат.— И, как ни верти, обратно ходу не будет! А что гайдамаки пылят,— он указал в сторону города,— зто ничего! Теперь мы секрет понимаем: что к чему.

Он легко вскочил на коня и, помахав фуражкой, исчез. Сёма стоял в растерянности. Что это? Хорошо или плохо то, что говорил солдат? И что значит — обратного ходу пе будет? Куда ходу?

Оп оглянулся и увидел возле себя Шеру.

— Слышала? — спросил он её.

— Гайдамаки пылят,— ответила Шера,— ты понимаешь? Иди домой! Мы с папой придём к вам.

— Почему? — удивился Сёма.

— А кто у вас есть? Дедушка в постели? А вдруг что-нибудь? Иди! — повторила Шера.— И закрой ставни.