Повесть о детстве

— Ай, оставь Сёма,— рассердилась бабушка,— я не люблю считать чужие деньги! Гозман уже видел тебя?

— Да.

— И он ничего пе сказал?

— Поговорили.

— «Поговорили»! Мне нравится этот тон! — опять возмутилась бабушка.— Что он тебе — приятель, товарищ? «Поговорили»! Я тебя прошу, пока ты сидишь на работе, забудь, что у тебя во рту лежит язык. Понял? А потом придёшь домой и выговоришься за целый день!

В дверь постучали. Бабушка подошла, выглянула в коридор, и по её недовольному взгляду Сёма понял, что пришёл Пейся.

— Сёма уже пообедал? — раздался заискивающий голос Пейси.

— Пообедал, пообедал! —небрежно ответила бабушка.

— А какой аппетит?

По бабушка не удостоила его ответом. Пейся вошёл в комнату и, сев па стул, принял такой важный вид, как будто пять минут тому назад его выбрали казённым раввином.

— Ну,— спросил Сёма, зная, что у Пейси уже что-то накопилось,— что скажешь?

— Теперь у нас с вамп спять один хозяин.

Сёма пожал плечами:

— Подумаешь, большое счастье!

— Пет,— всё-таки не сдавался Пейся,— служим в одной фирме. А как вам нравится история с Анзенблитом?

— Интересная история!

— А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть.— Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: — В Одессе есть одна старуха, ну пряьГо-таки ведьма — огонь! Куда там вашей бабушке!..

— Ну-ну! — прикрикнул на него Сёма.

— Так вот,— с жаром продолжал Пейся,— у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает её издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у неё всего-навсего один зелёный глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идёт туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от неё, иначе будет горе жениху или невесте. Так вот, когда Айзенблнт играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она проп;»ла. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зелёным глазом прожгла его карман.

— Хорошо,— согласился Сёма, — но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.

— Здравствуйте! — быстро нашёлся Пейся.— Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыща. Понял?

Сёма, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!

БОТИНОК ГОЗМАНА

Отец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда

насторожённым взглядом. В домах местечка редко били детей, |ч) над столом Гозмаиа висел тяжёлый ремень для сыиа. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было — надо уметь спать на твёрдом!» По завещанию, оп разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого — делай деньги сам. Нужно уметь спать на твёрдом!

Сын пошёл в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмаиа гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке в саду — того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом — всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.

Фабрика, купленная на ходу, раздражала его. Ход был пе тот, не его! Он проверил списки постоянных покупателей — не те покупатели, не в ту дверь стучались! Он просмотрел конторские записи — не та выручка, не его!.. В уездной скоропечатне Гозман заказал бланки и визитные карточки, па них была изображена какая-то фабрика, большая, в два этажа, с дымящимися трубами и высокими воротами. Такой он видел свою фабрику в будущем, но покупателю она представлялась уже сейчас как существующий факт. Надо было завоевать славу ботинку Гозмаиа, и хозяин не скупился на копейку. Оп вызывал к себе мастеров и кричал:

— На доклад не жалеть! Тик — самый лучший! Гризбоп — самый лучший! Чтоб ботинок играл, чтоб его жалко было надеть!..

Ещё только вышли Па рынок первые партии, но уже шумели в губернии. Нет, Гозман — не Айзенблит. Это голова! У купцов в местечке и в уезде он ничего не покупал. К нему засылали образцы кожи и подошвы — он отказывался.

— Я могу вам продать,— улыбаясь, отвечал Гозман.— А если хотите,— продолжал он,— я могу сегодня иметь подошву из Белостоку, хром из Берлина, имитацию 1 из Риги. Сколько угодно!..

1 Имитация — в данном случае: подделка под кожу.

Подавленные купцы покидали его. Оптовый покупатель не давался в руки! Они рассказывали о Гозмане друзьям в губернии, приезжим вояжёрам", но именно этого он хотел. Теперь уже всё чаще подлетали к дому купца фаэтоны из города — представители разных фирм предлагали товар самый лучший, в кредит! Гозман отказывался. Ему ничего не нужно. И тогда они шли на уступки, просили его: пять месяцев кредита, шесть месяцев, и он снисходительно соглашался. Слава бежала впереди его ботинка. Фабрикант не нуждается в кредите! Фабрикант покупает за наличные, открытым счётом на девяносто дней! Сделаете скидку в пять процентов? Пожалуйста, он оплатит покупку за тридцать дней!

Так начинал Гозман. Он приходил на фабрику в шесть часов утра, или в два часа дня, или поздним вечером. И это тоже делало своё дело. Рабочие знали, что приход хозяина всегда внезапен. В цехах сосредоточенно стучали молотки, люди работали молча. Опять, как и тогда, в лавке, Гозман расставлял ловушки. Он налетал на фабрику, щупал всё испытующим взглядом, кричал и ругался. Гнать, гнать, гнать! Можно было собирать рубли — Айзенблит собирал копейки. За рублями пришёл он. Рабочий должен спать и видеть во сне ботинок!

Ах, как ему хотелось прогреметь, стать на дороге тех, что ещё вчера не верили ему, чтобы они приходили к нему с заказами, чтобы они ждали, а он думал. Чтобы опи сломали не один зуб на этом орехе! Ему привезли кожу из далёкого Таганрога; он пошёл на сделку, хотя мог купить дешевле здесь, совсем рядом. Но он знал, что стоит иногда потерять рубль, чтобы найти десятки,— дело там только начинается, и его почин запомнят. День становился тесен. То, что у Айзенблита делали письма, у него исполняли люди. Появились вояжёры «от Гозмана», и они ехали не туда, куда все. Он имел дело с Доном, с Кубанью. Пошёл в ход дешёвый крестьянский ботинок!

Однажды Сёму вызвали в контору к хозяину. Рядом с Гоз-маном сидел вояжёр-новичок, приезжий, перетянутый из другой фирмы. Сёма вошёл и смущённо остановился на пороге:

— Вы меня звали?

— Да, звал,— быстро ответил Гозман.— Возьми бархатную перчатку и перечисть всю коллекцию. Чтобы блестело!

Какую коллекцию? Вояжёр поставил перед ним ящик с обувью — по одному ботинку каждого сорта. Перечистить! Эту коллекцию везёт с собой вояжёр...

1 Вояжёр — в данном случае: разъездной представитель фирмы, который предлагает покупателям товары по имеющимся у него образцам.

Гозман забыл о Сёме и, обращаясь к вояжёру, заговорил:

— У меня нужно уметь торговать. Покупатель должен за вами бегать.

Вояжёр молчал.

— Если вы приезжаете в Мариуполь, где вы останавливаетесь?

— У меня есть знакомые,— робко ответил вояжёр.

— К чёрту знакомых! Вы останавливайтесь в лучшей гостинице... Зачем, Сёма?

— Чтобы был вид! — краснея, выпалил Сёма, шурша бархатной перчаткой.

— Вот,— строго сказал Гозман.— Вид! Если вы остановитесь в какой-нибудь дыре и придёте к купцу принять заказ... Что он скажет, Сёма?

— Зайдите завтра.