Повесть о детстве

— Ты мог разбить мальчика, — тихо сказала она отцу и вновь посмотрела на Сёму.— Разве ты не видишь, что он слабенький? — укоризненно спросила она Долю.

Доля молча поднял свою большую красную руку и провёл ею по голове дочери. Девушка улыбнулась, её бледное, строгое лицо покрылось лёгкой краской, но глаза, какие-то особенные, чёрные грустные глаза смотрели испытующе строго. Никогда ещё в жизни Сёма не видел таких больших и глубоких глаз — казалось, они забирали его всего целиком, с измятой кофтой, с коротенькими, узкими штанами, с рыжими шнурками на ботинках. Глаза были какие-то чистые, словно вымытые, и тихий, добрый свет падал на него, и ему было почему-то стыдно, и дыры на его штанах шевелились, как живые.

Сёма неуклюже кивнул головой и побежал без цели, без толку, не думая ни о чём. Сердце стучало так сильно, что казалось, будто оно бьётся в горле. Он остановился, вздохнул, широко раскрыв рот, и понял, что произошло что-то непоправимо ужасное. Подняв глаза, он увидел вечернее небо, тёмное, низкое, с одинокой жёлтой звездой. Надо было идти домой, но ноги не слушались его, да и пе мог он идти сейчас в маленькую комнату. Он должен был оставаться здесь, па этом широком пустыре, где всего так много: воздуха, земли, неба.

И раньше Сёма встречал девушек, но они не были похожи на неё. Краснощёкие, полногрудые, с быстрыми, сильными ногами, они ходили по улице, подруги-невесты, чего-то нетерпеливо ждущие, жаркие и шумные. От них пахло мылом и чем-то домашним, вкусным. Они садились на скамью и насмешливо осуждали прохожих, пели песни, смеялись. И все они мечтали о городе без названия, им хотелось уехать куда-то далеко и надолго.

Иногда они волновали Сёму своими стыдными расспросами, своими движениями и больше всего тем, чего не договаривали они, с любопытством глядя па растущего парня. Но всё же он редко думал о них, и спы его были спокойны. И вот эта девушка, которая уже забыла о своей случайной встрече, чем-то зацепила и встревожила его. И, вспоминая своё неловкое молчание и думая о том, каким, должно быть, смешным и жалким был он в руках у Доли, Сёма краснел и тяжело дышал.

«Как же её зовут? — спрашивал себя Сёма.— Эля? Или, может быть, Эсфирь? Или Злата, или Шера, Двойра, Шенделе?» Все имена казались ему некрасивыми для неё. И он продолжал искать: «Может быть, Ревекка, Елона, Рахиль, Лия?..» Он терялся в догадках, и ему было досадно думать о дёр,ушке, не зная её имени. Он вздохнул и направился к Пейсе...

Приятель играл с отцом в шахматы; его слон творил чудеса, совершая под шумок недозволенные ходы.

— Он же только что стоял тут,— удивлялся Шлема, глядя на Пейсиного слона.

— А теперь он тут,— отвечал Пейся, передвигая фигуру.

— Хорошо,— вдруг хватался за голову Шлема,— а где мой копь?

Пейся смотрел куда-то мимо доски, и видно было — не без его участия произошла гибель отцовского коня...

Сёма нетерпеливо ждал.

— Выйди на одну мпнуточку! — прошептал он.

— Сейчас,— согласился Пейся, бросая прощальный взгляд на поле.— Папа, слышишь, чтоб всё оставалось на месте!..

Игроки не очень доверяли друг другу.

На улице Сёма внимательно посмотрел на товарища. Он привык к Пейсе, но сейчас в нём но хватало решимости сразу всё рассказать.

— Уже сухо,— сказал он,— можно даже сесть.

Они опустились на скамейку.

— У тебя есть дело? — спросил Пейся.

— Нет, так просто.

Несколько минут они молчали, и заскучавший Пейся, позёвывая, принялся рассказывать, как Гозман сегодня выпроваживал Долю из маг;1:шш1.

— Смотрю,— воодушевился Пейся,— смотрю, он как ударит его! Раз и два...

— Я всё видел,— оборвал его Сёма.— Ты мне лучше скажи: ты когда-нибудь влюблялся?

— Что, что?

— Я спрашиваю,— устало повторил Сёма,— ты когда-нибудь влюблялся?

— Я влюблялся? Что ты! —оправдываясь, произнёс Пейся.— Хотя постой... Один раз. Да! Один раз в меня влюбились.

— Кто?

— Как тебе сказать...— замялся Пейся.— Тут была у нас одна соседка. Лет тридцать пять. Ну, правда, толстая. Она влюбилась и просто проходу мне не давала. А я мимо! Она такая толстая, что мпс смотреть жарко.

— А что же?

— Ничего. Проходу просто мне но было. Как увидит — кричит: «Пейсинька, Пейсииька, не сочтите за труд, вытяните ведро из колодца!» или «Пейсинька, Пейсинька, не сочтите за труд, наколите дров!» Стерегла меня. Вечером заметит, кричит: «Пей-

синька, не сочтите за труд, почините засов на двери?» Дышать без меня не могла!

— И это всё?

— Всё,— развёл руками Пейся.

— Ну, будь здоров!

— Будь здоров,— удивлённо простился Пейся.

— Да,— остановил его Сёма,— скажи-ка, как зовут эту?..— Он щёлкнул двумя пальцами.— Ну, эту, хворостиночку?

— А-а,— разочарованно протянул Пейся.— Её зовут Шера.

Возвратившись домой, Сёма всё время повторял про себя:

«Шера, Шера!» И хотя совсем недавно он отбросил это имя как неподходящее, сейчас оно казалось ему самым красивым на свете. Он тихо погасил свет и лёг в постель. Нет, не спать, только думать о ней... Но думал Сёма недолго. Прижавшись щекой к подушке, он быстро уснул, и сны у него были какие-то простые, домашние: кошка опрокинула кастрюлю, бабушка взбивает белки, и пена летит с тарелки на пол.

ЛУРИЯ ВСПОМИНАЕТ...

Ещё один удар молотка, ещё один деревянпый гвоздик влетает в подошву, и ещё одну песенку затягивает Сёма:

Бумага — белая, Чернила — чёрные, Сердце горькое О тебе думает...

И говорить нечего, на что похожа эта песенка, если она попалась на язык Сёме. Кто её слышал когда-то, теперь не узнает, потому что у Сёмы все мотивы па один мотив, и этот один мотив не имеет никакого мотива. Но он такой парень... Он думает, что поёт, он даже уверен в этом. Уже Сёме тридцать раз намекали, что он песни хорошо... рассказывает. И хоть бы что! Поёт!

А тут ещё с ним случилось что-то невесёлое. Целый день тянет он какую-то погребальную, и можно не завидовать его соседям. Но что соседи? Соседи — чужие люди, бабушка и то не выдержала.

— Сёма,— тихо сказала она,— может быть, уже хватит?

— Чего ?— удивился он, с досадой прерывая пение.

— Твоих песен...

— А что, разве очень плохо?

— Очень,— неловко призналась бабушка.— И потом ты ещё так кричишь, как будто тебя режут.

g Повесть о детстве

161

— Я кричу? Не может быть!

Бабушка с таким состраданием, с такой жалостью взглянула на Сёму, что он не смог сдержать улыбку.

— Больше не буду. А ты...— Сёма замялся,— посиди здесь, чтоб я опять...

Но бабушку не пришлось уговаривать. Опять! Нет, уж лучше опа сама посторожит его, и песен пока не будет. К тому же всегда приятно поговорить с умным внуком. Кажется, вчера он бегал за её юбкой, а сейчас, пожалуйста, смотрите — молодой человек... Если б только он ел, как мужчина!

— Ну, бабушка,— заговорил наконец Сёма, с трудом отвлекаясь от тягостных размышлений,— расскажи мне что-нибудь!

— Что тебе рассказать, Сёма? — вздохнула бабушка.— Когда-то здесь кругом был густой лес. А там дальше, где теперь станция, отец Гозмаиа держал шипок, и, может быть, два человека за день заходит к пему. И вдруг провели железную дорогу, старик Гозман открыл заезжий двор и зажил, как помещик. Повезло!..

— Нет, бабушка,— прервал её Сёма,— ты лучше мне расскажи, как ты полюбила дедушку.

— Я?—переспросила бабушка, застенчиво улыбаясь.— Хорошо... Мы жили на хуторе Кривуха, а дедушка — на хуторе Долгий. Дедушке тогда было уже пятнадцать лет, и пора было подумать о невесте. И вот отцу его сказали, что на Кривухе есть ясенщина, торгует мылом, и у неё есть чёрненькая племянница, статная и красивая, как раз для вашего мальчика. Понял? Это дедушка был мальчиком. И ему сказали: «Поезжай в кри-вухинскую баню, а по дороге зайди, купи мыла». А моей тёте дали знать, чтоб девочка — это я — целый день сидела в лавке. Так мы и встретились. Я ему завернула в бумажку мыло, а он пошёл в баню. Я не смотрела на него, он не смотрел на меня.