Повесть о детстве

Ребёнок! Хорошо, если б бабушка говорила ему это на ухо, по секрету. Но у этой женщины нет секретов. Через всю улицу она может крикнуть: «Наш ребёнок тут не проходил?..» А ре-

бенок ходит длинный, худой, нескладный, и штаны на нём уже такие короткие, что их впору подарить младшему брату, если б он был. Хорошо иметь брата или хотя бы какую-нибудь сестру... Вот у мясника Шлемы не семейство, а целый клад: сын Пейся— это раз, сын Ицхок — это два, дочь Хиня — это три, дочь Злата — это четыре, и жена ходит беременная — это пять, а может быть, даже и шесть, если родится двойня.

Вот это жизнь!

В полдень Сёма возвращается с работы домой, и не с кем слово вымолвить. Дедушка кричит, командует, что-то строит во дворе, но пе узнаёт никого. Есть дед — и нет деда. Бабушка... У неё одно дело: она охает. Даже в самый хороший день она раскопает, о чём поплакать. Вот, например, сегодня. Бабушка вошла и, увидев Сёму, всплеснула руками:

— Ты уже пришёл? А я только что спрашивала соседку.

— Я уже слышал,— хмуро отвечает Сёма,— лучше б вы не спрашивали.

Бабушка удивлённо смотрит на него и, вдруг вспомнив что-то, идёт на кухню:

— Ты же голодный, ребёнок мой!

Сёма молчит. Бабушка ставит на стол тарелку с зелёным борщом и сама садится рядом с внуком, пристально следя за каждым его движением. Изредка она произносит такие слова:

— А хлеб?

— А корочку?

— А картошечку?

— А капусту, это же свежая капуста!

Потом опа встаёт, убирает тарелку и разражается речью:

— Мальчик, такой, как ты, должен иметь силы. А откуда они у тебя будут, если хлеба ты в рот не берёшь, если корку ты не кушаешь, если картошку ты оставляешь, если свежая капуста для тебя не еда!..

Сёма, тяжело вздохнув, опускает голову. Ох, этот обед — наказание какое-то. А бабушка говорит, говорит и вспоминает все его грехи: на прошлой неделе было мясо, так самое полезное, жир, он выбросил, в пятницу утром жарила картошку — вся сковорода осталась полной. Вчера он, правда, ел с аппетитом, но как он позволил себе стать таким голодным. Мог прийти раньше!

Сёма молчит, и бабушка постепенно успокаивается, опа вытирает фартуком вспотевший лоб, поправляет сбившуюся косынку и медленно опускает обедеппую посуду в котелок с тёплой водой. Что теперь делать? С бабушкой заключён мир до следующего обеда, дед спит, в комнате жарко. Сёма встаёт, берёт в руки книгу и идёт к дверям.

И'уда ты? — испуганно спрашивает бабушка.

It роке.

Ты будешь купаться?

J luuepiio.

- Лучше не надо! — умоляюще говорит бабушка.— Кто купле гея iu'41'ром?

Но сейчас же ещё день! — возмущается Сёма.

- Правильно,— покорно соглашается она,— когда ты вой-дшн, в воду, будет ещё день, по, когда ты выйдешь на берег, Сбудет уже вечер.

Нот такая бабушка женщина...

* * *

У реки было так тихо и небо было таким высоким и прозрачно голубым, что Сёме вдруг стало хорошо. Он быстро сбросил одежду и вошёл в мягкую, тёплую воду. Пройдя несколько шагни, он окунулся с головой, поплыл и выпрыгнул у зелёного островка посреди реки. Три грустные плакучие ивы, печально опустив ветви, глядели в воду. Они росли почти рядышком, так тсс ю прижавшись друг к другу, что Сёме показалось, будто им холодно. Но было тепло. Ветерок, вкрадчивый и тихий, робко шевелил листву.

Сёма лёг на спину и, подложив руки под голову, закрыл глазa. С мокрых волос его медленно скатывались капли, оп пе замечал их и лежал так, ни о чём не думая. Ему просто было хорошо. И грязные, солёные кожи, и едкий запах краски, и мутная коричневая вода, стекавшая по желобку в цехе, и бабушка с её докучливым обедом — всё забылось. Ничего па свете пе было, кроме этой тихой реки, и хотя в ней купали тощих усталых коней и босые женщины на берегу били о катки только что выстиранное бельё, Сёма любил свою родную речку, вот такую, ка-|;ая она есть — маленькая, смешная речка Чернушка...

Так оп лежал на воде и мечтал, что вот хорошо было бы, если б Черпуитка впадала в какой-нибудь порядочный океан и Ома поплыл бы по ней п увидел живые, настоящие корабли и пароходы, живые, настоящие города и узнал бы, что там. Он понимал, что глупо мечтать об этом, что завтра всё равно нужно идти на работу и Чернушка вовсе никуда не впадает, а попросту высыхает к середине лета... Но почему не помечтать — это ж ничего не стоит... «Что, тебе жалко?» — обратился он к самому себе и поплыл обратно к берегу.

В реке на сваях стоит серый деревянный дом, большой и заглохший, и какие-то зелёные и жёлтые речные травы взби-

раются на его стены. Здесь была когда-то водяная мельница, а сейчас хорошо, поднявшись на старую крышу, смотреть вокруг — вот конец Чернушки, вот соседнее местечко Райгородок, вот помещичья усадьба... Рядом с мельницей — маленькая кузня: почерпепшая калитка с подковкой, прибитой на счастье; старый, слепнущий кузнец склонился над ведром, и ветер доносит к Сёме шипение стынущего в воде раскалённого куска железа, запах речной сырости и дёгтя.

Сёма кладёт на голые колени штаны и, задумчиво глядя на кузнеца, напевает песенку, услышанную на фабрике: Честное счастье по воде плывёт, За ним надо гнаться. Боже мой, горько мне На чужой стороне, у чужого стола.

Слуха у Сёмы нет никакого, но что делать, если иногда человеку очень хочется петь? И Сёма продолжает:

Моя хозяйка говорит: Ешь, не стесняйся, А в сердце она думает — К хлебу не прикасайся.

Если б моя мать знала, Что сплю я без подушки... Боже мой, горько wire У чужого стола, на чужой стороне...

Поёт Старый Нос, и очень ему жалко этого мальчика без подушки. Он уже собрался в третий раз затянуть сначала свою песню, но вдруг кто-то тропул его за плечо. Сёма поднял голову — рядом с ним стоял Пейся в ярко-розовой рубашке навыпуск.

Внимательно оглядев Пейсю, Сёма спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, зачем ты напялил на себя эту розовую наволочку?

Пейся недоуменно пожал плечами:

— Во-первых, это рубашка, а во-вторых, я бы не сказал, что очень красиво „сидеть без штанов.

Они помолчали. Пейся по-прежнему служил у Гозмана, по-прежнему весело врал, но многое изменилось в пем: надежды не оправдались, хозяйская милость исчезла, приказчиком его делать не торопились. Совсем недавно Сёма помирился с Пей-сей, и прежде всего он заметил, что Пейся всем говорит «вы». И Сёме. Отчего взбрело это ему в голову, никто понятия не имеет. Но, если он хочет па «вы», пусть будет на «вы».

— Так что вы скажете? — улыбаясь, спросил Сома, натягивая штаны.

— Что я скажу? — переспросил Пейся.— Я скажу, что я только что подслушал интересный разговор.

Пейся умолк, ожидая, что Сёма сейчас начнёт просить его и умолять: расскажи, ради бога, какой это был разговор? Но Старый Нос решил не доставлять Вруну такого удовольствия и, хитро посматривая на Пейсю, молчал. Пейся кашлянул, оправил рубашку и задумчиво повторшл

— Да-а! Интересный разговор...

Сёма продолжал молчать; подсучив штаны, он принялся рассматривать свои ноги с таким живым и острым любопытством, как будто увидел их впервые.

— Мизинец! — удивлённо воскликнул он.— Посмотри, какой он скрюченный, ну точно старенькая старушка. Когда я был маленький, большой палец у меня назывался Мотл, а мизинец— Двойра.

Выведенный из себя, Пейся опустился на землю и, схватив Сёму за ворот рубашки, быстро заговорил:

— Короче. Вы знаете слепого Нухима? Он же не какой-нибудь там полуслепой. Он слепой на оба глаза, и он ничего не видит уже двадцать лет. А жена его зрячая. И вы, наверно, помните, какое у неё лицо. Помните? Возьмём, во-первых, нос — у неё такой приплюснутый нос, как будто на нём кто-то сидел несколько дней. Возьмём, во-вторых, нижнюю губу — она кончается как раз у подбородка; можно подумать, что её специально растягивали — для красоты! Так вот, сидит эта дамочка на скамейке со своим слепым мужем и говорит ему! «Мне тебя та-ки правда жаль! Твоё горе, что ты меня не видишь. Когда я иду, так все оборачиваются. Я красива, как свет, и мне очень жаль, что ты не можешь получить удовольствие и посмотреть на меня». Вот это был разговор!