Повесть о детстве

По Сёма ле мог уже слушать. «Это пе по правде,— говорил он себе,— пе по правде, разве я меньше делаю? Так почему же ему да, а мне нет? Вчера ящики таскать — у Пейси живот болел, а рубль — ему. Почему же ему?»

Хозяин подошёл к стойке и заговорил о чём-то с Яковом. Сёма, неловко потолкавшись, тихо сказал:

— Господин Гозман, можно мне спросить?

Хозяина приятно удивил Этот вежливый тон, и он недоуменно пожал плечами:

— Отчего нет, спрашивай!

— Почему ему да, а мне нет?

— Что ты говоришь, я пе понимаю?

— Почему Пейсе...

— Ах, вот что! — Гозман насмешливо улыбнулся.— Ты хочешь знать почему? А разве я тебе должен давать отчёт? Га? А завтра ты спросишь, почему я плачу Якову больше, чем Менделю. Га? Ты, наверно, забыл, что ты мальчик.

— Нет, я как раз хорошо помню, что я мальчик и он мальчик, только почему он... За что даётся этот рубль?

Гозман кладёт пухлую руку на плечо Сёмы и мягким, как ому самому кажется, голосом говорит:

— Так ты хочешь знать, за что даётся этот рубль? У тебя любопытство твоего папы! Ну, слушай. У одного хозяина служили два мальчика. Одного звали Пуня и другого звали Пуня,

/f Повесть о детстве

97

и были они похожи как две капли воды. Только один Пуня получал рубль в неделю, а другой — два рубля. Тогда рублёвый Пуня пришёл к хозяину и сказал: «Почему вы мне платите меньше, чем ему? Мы оба мальчики, оба Пуни, одно дело делаем, а по-разному получаем». Хозяин ему ответил: «Ты видишь, вон там по дороге возы проехали, побеги узнать, что они повезли». Пуня рублёвый догнал возы, спросил и вернулся к хозяину! «Это крестьяне повезли хлеб на ярмарку».— «Так,— ответил хозяин и обратился к Пуне двухрублёвому: — А теперь ты лети и узнай, что повезли». Прошёл час, другой. Пуня рублёвый крутится и улыбается: он всё узнал точно — нечего проверять! Но вот вернулся его товарищ. Он прибежал весь запылённый, вспотевший. «Что, Пуня?» — спросил хозяин. И Пуня сразу ответил: «Ничего, господин хозяин, я их догнал. Крестьяне везли хлеб на ярмарку. Просили по рублю за мешок. Я им дал рубль две копейки, и они уже завернули к нам во двор».

Окончив свой рассказ, Гозман медленно приглаживает усы, хитро улыбаясь, смотрит на Сёму, на весёлые лица приказчиков, потом, помолчав, спрашивает:

— Ну, ты понял, почему этому Пуне давали больше на рубль?

— Почему этому Пуне прибавили рубль,— ядовито говорит Сёма,— я понял, и я к нему ничего не имею, но почему этому Пейсе прибавили рубль, я понять не могу.

— Твои уши слышат, что язык мелет? — кричит Гоэман.— Ты, иаверпо, думаешь, что разговариваешь с водовозом. Ты, ты!..— И, не найдя подходящего слова, хозяин тяжёлой рукой хватает Сёму за ухо: — На тебе за твои вопросы! На тебе за твои ответы! На тебе за твой дурацкий язык!..

Дверь открывается, и в магазин входят покупатели. Брезгливо оттолкнув в сторону Сёму, Гозман идёт им навстречу. Его покрасневшее от злобы лицо приветливо улыбается.

* A ijs

Сёму никогда не били. Он был единственным ребёнком в семье, и ему прощалось многое. Бабушка могла прикрикнуть, но рука её ни разу не поднялась на внука. В нём было всё самое дорогое: память о загнанном сыне и надежда на будущее. Не раз бабушка спрашивала себя: «А что, если б у Яши вовсе пе было детей?» И ей становилось страшно от этой мысли. Она ворчала, называла внука Старым Носом, непоседой, дикарём, но внутри у неё жил целый мир невысказанных ласковых слов, й в этом мире Сёма был «наш колокольчик», «наша травочка», «наш мизинчик».

Разве не горько, не обидно было ей вести своего единственного внука к Фрайману, делать его мальчиком на побегушках, ставить его под чужую руку? Однажды в жаркий полдень она встретила внука па улице. Сёма нёс на спине туго набитый мешок.

— Боже мой! — испуганно воскликнула она.— Как ты тащишь эту тяжесть?

Внук засмеялся:

— Это пух для подушек хозяину.

Но то, что мешок оказался лёгким, бабушку не утешило. Она с тоской смотрела вслед удалявшемуся малышку, и острая, щемящая боль не унималась в её усталом сердце.

...Сёма ушёл из магазина раньше обычного. Приказчики утешали его: «Господи, ну кого не быот», но он смириться не мог. Одинокий и грустный, бродил Сёма по тихим улицам местечка, думая об отце, который так нужен здесь, так нужен!..

ПРОЕЗЖАЕТ ЦАРЬ

В местечко пришла весть, что проезжает государь император. Сначала не верили, потом поверили. В витринах появились портреты царя, ветер колыхал трёхцветные флаги. Готовилась манифестация. Правда, царь проезжал не мимо местечка, а вёрст за сто от него. Но дух царя витал близко, и надо было дышать и радоваться.

Выставляя на витрину портрет государя, Сёма внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздёрнутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Сёме никаких чувств, кроме удивления. Сёма дышал, но пе радовался.

Гозман строго осматривал служащих;

— Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были весёлые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идём в синагогу... А ты,— набросился он на Сёму,— мудрец, что уставился в портрет, ты пе видел своего государя? Где твои весёлые глаза?

— Он их выплакал, господин Гозман,— тихо сказал приказчик Яков.

— Что ты сказал? — возмутился Гозман.

— Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.

— Ой, я не выдержу,— притворно засмеялся Гозман и опустился на стул.— Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.

— Не волнуйтесь, господин Гозман,— спокойно сказал Яков,— они ещё вернутся, и они ещё, может быть...

· — Чтб ты сказал? А ну, договори...

Яков отвернулся и махнул рукой:

— Время договорит, хозяин.

* * *

С испорченным настроением вошёл в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает...

Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошёл в первый ряд и уселся в своё привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.

— Читали последние газеты? — спросил Гозман у Магазаника.

— Вы же знаете, что я пе читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.

— Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.

— Но я не лечу?

— Вы — другое дело. У вас маленький оборот.

— Как — маленький? А что, у вас больше?

— Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю,— сухо ответил Гозман и встал.

Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки п лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошёл к амвонуВокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сёма протиснулся вперёд. Оп увидел дедушку, стоящего в проходе. На нём был жёлтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в сипагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.

Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:

— Мы шлём пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение

1 Амвон — специальное возвышение в синагоге.

отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине... Наши сыновья...

Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сёма протиснулся сквозь толпу:

— Что такое?..

Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:

— Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там— посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!