Весталка

сделано. Встать бы.. а?

Через неделю я написала врачу, что не могу больше лежать, прошу разрешить ходить. Что-нибудь делать. Хоть бы картошку чистить.

Вставать мне запретили. Но что можно запретить в полевом госпитале, откуда словно бы слышно фронтовую канонаду, где стекла дребезжат от постоянно пролетающих «Илов» и Пе-2 и душа сжимается. Думаешь только: слава богу, наши. А ухо все ждет стенающий, тошнотворный гул «юнкерсов»-пикировщиков, особенно когда не спится или на рассвете.

Правда, фронт все более удалялся. Сообщения были: немцев жмут. Наступление продолжается, а еще была новость: при госпитале открылось отделение для раненых пленных. Новость потрясла. Как? Рядом с нами? Эти душегубы, изверги, с кем мы только что дрались не на жизнь, а на смерть?

— Госпиталь им?! Я бы их.. — стонала раненная в бедра, ей было худо, температурила. Ночами она бредила, кричала.

— Точно! Я бы их всех — под автомат! — соглашалась связистка, та, что была бойчее.

— Девочки! Да ведь они тоже люди. Ну, гонят их, заставляют воевать. Позади, говорят, у них пулеметы стоят. Эсэсовцы.. Вот и воюют.

— Сдавались бы..

180

— Они и есть пленные.

— Раненые? Это ты брось. Это не пленные. Я бы их по-другому как называла. Одно дело сдался. Другое — взяли. Их взятыми надо рвать и стрелять без пощады.

— Девочки! Вы не правы! Мы — Красный Крест. Мы обязаны их лечить.

— А что они с нашими делают? Они их лечат? Жалеют?

Спор часто доходил до ругани, до обид. А я, самовольно начав ходить, как-то забрела в отделение для немцев. Это была пристройка к школе, не то бывший хозяйственный блок, теперь забитый топчанами и койками, на которых рядами лежали забинтованные люди, изможденные, страдающие, умирающие. Слышалась чужая речь. И было странно, что за немцами ходят их же солдаты-санитары. Наши были только врачи. Я стояла у растворенных дверей. Перед ними на белой крашеной табуретке сидел пожилой солдат из тыловиков, с автоматом, домашне лежащим на коленях, курил махру.

Он о чем-то меня спрашивал, но я молчала, ответить не могла, а все слушала эту чужую невнятную речь — речь врагов и стоны. Стонали они все по-русски: «О-о-ох... А-а-а... М-м-м... О-о-ой!»

Вместе с выздоровлением на меня навалилась бессонница. Бессонница? На фронте? Кто бы это мне сказал на передовой, когда мечтала хоть бы раз, хоть бы где-то бы спокойно выспаться. Спать долго, бесконечно, в счастливой отдыхающей истоме. А вот здесь, в госпитале, все перевернулось: днем я еще придремывала под хохот, стоны, крики своих соседей по палате, ночью же сон куда-то исчезал, его будто снимало чьим-то дуновением, я лежала с ясной, трезвой головой, лежала и думала. Как мне теперь быть, если судьба навеки оставит меня немой или какой-нибудь страшно заикающейся, как была у нас в первом и во втором классе вся перекошенная, будто бы переломанная и собранная из непослушных частей, девочка Аня Мальшакова. Рот у ней был скошен на одну сторону, левый глаз страшно торчал белком, и, вдобавок ко всему, Мальшакова еще заикалась, едва

181

говорила. Тянула гласные и согласные, так что ей мучительно хотелось подсказать. Над ней даже никто не смеялся — такой страшной была она во многом своем увечье. По госпиталю я знала: контуженые еще часто глохнут, глухота остается на всю жизнь — лечись не лечись. Но я скорее предпочла бы глухоту моему теперешнему невладению языком: ведь я даже боялась теперь говорить — изо рта вылетало пугающее, невразумительное мычание, больше ничего. Почему мозг мой ясно и правильно говорил все слова, а язык отказывался их произносить? Иногда я совсем тряслась. Что за мука? Быть немой! Лучше бы уж погибнуть, не вернуться, растаять в том звоне или бы хоть спать. Со сном у меня получалось то же, что с языком: хотела спать, дальним каким-то чувством изнывала от тяжести бессонницы и — не могла уйти в этот сон, как в последнее спасение, облегчение моих страданий, моей немоты, молча тряслась на койке, заливала слезами тощую госпитальную подушку. Я ведь не могла даже позвать, да и не хотела никого звать, лишний раз беспокоить. Слишком замотанный, серый, усталый вид был здесь у всех врачей и сестер.

То ли считая меня глухонемой, то ли по другой какой причине, врачи прямо у моей койки устраивали консилиум. Спорили, доказывали противоположное, говоря обо мне как о неодушевленном предмете. Стыд слушать.

— Тяжелый случай! — говорил старший врач, мужчина лет пятидесяти, лысый, изможденный, с ямами щек и обликом язвенника. — Потеря речи с сохранением остальных функций. Не зафиксировано в диагностике.

— Но как же так? У нас же был случай.. — возражал молодой врач-невропатолог.

— Да-а. Но-о... с потерей памяти! Я помню, прекрасно.. С потерей памяти.

— А здесь.. Думаю, что ранбольная должна быть госпитализирована в тыловом стационаре.

182

— Послушайте, Одинцова! Давайте попытаемся.. Ну, сделайте усилие. Отвлекитесь от своей болезни. Ну, повторяйте за мной: а-а-а..

— Ыэ-э.. Эы-ы.. — нечленораздельно тянула я, напрягаясь до боли в затылке, до озноба.

— Нет-нет. Слушайте, повторяйте: а-а-а..

— Эы-ы, — слетало с моего непослушного языка.

— Теперь сожмите губы: м-м-м — повторяйте!

— Эвы-вы-ы, — страшно тянула я. Пот катился с виска, со лба.

Мне было жутко. От этих звуков по спине ходил мороз. Нет, это не я. Это будто бы кто-то во мне издавал звуки немого сумасшедшего. Замечала, что вся палата затихает, следя за моими попытками. Переставали даже стонать и охать. И ловила на себе чересчур пристальный взгляд Галины Борисовны, во взгляде врачихи было жесткое любопытство.

Дня через два, слоняясь по госпитальному коридору, я случайно услышала свою фамилию. Ее повторяли в ординаторской. Слух мой за время немоты как будто даже усилился, обострился, может быть компенсируя эту мою немоту. Я слышала в коридоре, как главный говорил:

— Случай с Одинцовой уникальный! Немота при полном сохранении слуха. (Вот уж правда-то!) Надо оформлять ее в тыловой госпиталь. Здесь мы бессильны.

— А по-моему, она просто ловкая симулянтка! — кто-то из врачей, может быть, тот молодой капитал-невропатолог.

— Ну, зачем же.. Я убежден. Уверен.. Это тяжелая контузия.

— Нет. Симулянтка.. Игорь Данилович. Вы еще не знаете, какие они, женщины, симулянтки.

— Обязательно женщины?! — раздраженный женский голос.

— Не обязательно. Пардон. Но..

— Ну зачем же так.

— И все-таки я проверил бы ее под гипнозом.