Весталка

XVIII

Полевой госпиталь первой линии. Сюда меня привезли из санбата. Я была жива в общем и невредима. Ссадины, синяки, ушибы, боль в голове и в

176

спине не в счет. Я все слышала, все понимала, но говорить не могла. Жесткая заслонка где-то там, словно в середине темени, отгородила мой язык от чего-то важного, без чего язык не повиновался, пытаясь сказать, я до слез, до тошноты напрягалась, а слышала одно жалкое подобие глухонемого стона: «А-а-э...а-э-ы-ых, а-а-ы..» — больше ничего. Язык не повиновался, чувствовала, он словно отсечен от какого-то мощного провода. Произошел обрыв, когда меня бросило, закопало взрывной волной.

Госпиталь размещался в сельской одноэтажной школе. Я лежала в одной палате с еще несколькими девушками, почти все связистки, прачки и одна докторша из этого же госпиталя, попавшая под бомбежку. Были еще две девушки-санинструкторы, очень тяжелые, раненные в голову, в грудь и в живот. Обе умерли почти одновременно на рассвете душного июльского дня, не приходя в сознание. На их место опять положили связисток. Мне было даже совестно лежать в этой палате, — я была как бы здоровая среди больных. Через неделю боль от ушибов прошла, умерился звон и качание в голове, от которого я не могла ходить, валилась на стены, присохли ссадины на руках и коленях. А речь не возвращалась. Я стала вставать, выходить в коридор. Голова тихо кружилась и болела приступами с тем сжимающим звоном, как было после взрыва на батарее. Иногда из носа ручейком бежала кровь. Я ложилась, но тогда донимали приступы тошноты, и приходилось вскакивать, шатаясь, выбегать из палаты, а вернувшись, видеть даже не со-чувствующие взгляды. В них было: «Симулянтка! Ишь, старается! Притворяется, лишь бы дольше пролежать. Ах ты, стерва! Все видим! За-тош-ни-ло ее. Знаем, отчего тошнит!» Вот такое читала почти в каждом взгляде. Никто ничего не говорил со мной. Да и как говорить? Ответить я не могла. Врачи лучше понимали меня, для них случай был не единичный. Я писала им на бумажке, как себя чувствую, где болит. Мне был предписан пол ный поко й. И наверное, этот режим, о котором говорилось вслух, особенно раздражал остальных. Полный покой для человека, который может двигаться, вставать, ходить, у которого ни одной раны! Да, меня могли,

177

имели право ненавидеть. Да и что за поко й в палате среди стонов, криков, бреда, рыданий умирающих, среди людей, которым гораздо больше не повезло, чем тебе, ведь я просто на время — не знаю только какое (врачи утешали: месяц-два — речь обязательно вернется) — сделалась немой, а все остальные были раненые, и почти все тяжело, в полости, в лицо, в ноги. Это были «осадочники» нетранспортабельные, таких теперь лечили во фронтовых полевых госпиталях, отправлять в тыл бесполезно — не доедут. Женщины, раненные в лицо и в ноги.. Таких было в палате трое, и все связистки — попали под обстрел с самолета, и «мессер» — как звали сплошь эти страшные, верткие самолеты, летающие то совсем низко, на бреющем, то недосягаемо высоко, — прошил их, лежащих, шеренгой пуль. У двоих девочек ноги были пересечены, у третьей пулевые ранения в бедра из крупнокалиберного пулемета. Я знала этот проклятый пулемет — раны от них были почти сплошь смертельны, зияли кровавыми дырами. Все девчонки переживали тяжело. Ноги! Изуродованы ноги! А красота женщин начинается с ног — кто это сказал? Когда? Наверное, в те времена, когда женщины не ползали по передовой и в них не строчили из пулеметов...

Днем еще так-сяк, крепились, держались, стонали и ругались, кто-нибудь обязательно что-то рассказывал, — главная тема про дом, про родных, про парней. Болтать любили все. Кроме врачихи из госпиталя, уже не помню ее фамилию, но хорошо помню в лицо: белое, такая важная, степенная брюнетка, с усами, — кроме нее, все были незамужние. А разговоры переходили и на непристойное, как бывает у женщин в своем кругу, когда одни, вдали от мужских ушей и глаз. Похабщиной часто глушат тоску, боль, храбрятся.

— Вот кому я теперь нужна, даже пускай поправлюсь, — начинала одна связистка, по имени Люда. Ранение и сейчас не согнало румянца с ее полноватых щек. — Ни чулки шелковые не надень, ни юбочку короткую. «Мессер» проклятый! Мессер, девчонки, по-немецки, кажется, — нож!

— Ты, грамотная.. — отзывалась другая, девчонка с грубым,

178

нахалистым лицом. — Нож! Вошь! Вот он и пластнул нас.. О-ой б.. Ноги мои, ножки.. Тоже оттанцевались, видать, оттопались.. М-м-м. Б... А я, бывало, на танцы приду — все парни на мои ноги, как кобеля. Подставочки! Все такое.. Вот теперь хоть вешайся.. Ходить, может, буду, и то спасибо. А-а.. Б... С-суки.. фрицы...

— Да хватит тебе! Одна ты, что ли? — унимала та, что была ранена в бедра. — Заныла.

— Молчи ты! У тебя-то не видно будет.

— Не видно.. Мужик-то что, слепой? Он и слепой найдет!

— Ну, не показывай, пока печать в паспорт не поставит. Не давайся..

— Нашла дурней кого. Счас девок с пробой берут..

— А ты — в темноте! Х-ха.. Ой..

— И в темноте найдет. У меня бы добро где на спине, а он вон где: три дыры сделал. Ни сесть, ни лечь..

— Вот, в потемках-то и сойдет. Не ошибется, по крайней мере! — похабничала связистка.

— С тобой говорить — горох молотить. Ботало. Я уж весь живот и бок отлежала. Не могу на спине-то. О-ой.

— Другой раз задницу им не подставляй.

— Девочки! — увещевающе строго вступалась дотоль молчаливая врачиха.

— А я все думаю: отправят нас в тыловой или здесь долечивать будут?

— говорила-спрашивала Люда.

— Может, и отправят. Может, и здесь зароют. Как зарастать будет. Да и фронт — вот он! Налетят, и крышка нам. Куда побежишь? О-о-ох. О-ой, до чо болит.

— У меня вот, девочки, гной идет и идет. Прямо как из прорвы. Думаю, может, пули у них какие отравленные?

— Отравленные.. Сама ты отравленная. Все красоту наводишь, а ты каши больше ешь. Зарастет.

179

— Галина Борисовна! Вы вот доктор. Наверное, знаете, сколько нам с такими ранами лежать? Скажите хоть. Утешьте!

Галина Борисовна умела всех слушать молча. Она и раненая, в постели, не теряла достоинства красивой, культурной женщины. В кровати даже лежала как-то особо, будто в привычном месте.

— Ну-у.. Если ни сепсиса, ни периостита.. Прогноз может быть благоприятный.

— Вы бы нам попроще. Дуры мы.. Время какое? Сколько?

— Ну-у.. Если все хорошо — месяца через три будете танцевать.

— Танцевать. Хоть бы сидеть, на спине полежать.

— А я вот на судно это проклятое не могу, хоть убей. Не для моей ж...