Весталка

— Потеряла! — отрезала, отворачиваясь, ненавидя всех…

— Да-а, — понимающе протянул он. Глухов был в роте новый, из запасников, и уже после госпиталя. Старый для своего звания, казавшийся мне старше моего отца, и к нему я не чувствовала ни страха, ни недоверия. Подняла глаза. Шмыгнула.

— Лапал? — понимающе опять спросил он.

Что мне было говорить... Молчала, потом спросила дурным голосом:

— Где же мне теперь.. ее..

— Что? Кого — ее?

— Ну, пилотку..

— Аа-а, — протянул он. — Пилотку я тебе сейчас.. И сумку бы нашел. Пойдем.. — взял у меня сумку, пошел вперед. — Цела хоть? — спросил через некоторое время, полуоборачиваясь.

Кивнула. И он, сразу повеселев, повел меня в свою землянку, вытащил откуда-то новую пилотку, велел умыться, прибраться. Только сейчас я поняла: волосы растрепаны, лицо поцарапано, руки тоже..

XIV

Как-то в начале июня к нам в роту прислали пятерых разведчиков под

143

командой огромного мордастого парня-старшины. Этого старшину солдаты знали, раньше служил здесь, был взят в отдельную разведроту. Его посылали на самые трудные задания, когда надо было брать «языков», «контрольных пленных» перед нашим или немецким наступлением. Видимо, задание группа выполняла, потому что у всех разведчиков были медали «За отвагу». У старшины на гимнастерке даже две такие медали и орден Красной Звезды. Звали старшину Иван Бокотько. Я глядела на него во все глаза, пока он устраивался со своими разведчиками обедать в нашей землянке, все что-то рассказывал и хохотал звучным, взахлеб, беззаботным хохотом. Говорил он страшно громко, «хакал», мешая украинскую речь с русской, к месту и не к месту применяя и вплетая малознакомое, хотя и всегда почти понятное украинское слово. Лицо у Бокотько было еще занятнее, он не походил ни на русского, ни на украинца, а уж если сравнивать, скорее на татарина, на узбека. Круглое розовое лицо, узкие глаза, красные скуластые щеки, черные, сросшиеся над переносьем брови, а губы какие-то женские, девичьи. Раз увидишь — никогда не забудешь.

— От, яка у вас харна диучина! —тотчас по-своему истолковал и понял он мой неотрывный взгляд. — Яка харна! Що же ты тут робышь? Така невелычка-птычка?

— А вот погоди, Бокотько, может, ей еще тебя тащить придется, бугая..

— смеялись солдаты.

— Хо-хо! — хохотал он. — Ну ж, насмешили.. Хо-хо! Така пуховичка! Це ж молекула, и усе..

— Ладно, Бокотько! Давайте к делу! — прервали его Глухов и замполит батальона, пришедший с разведчиками, незнакомый мне старший лейтенант. Из разговора я поняла, что немцы, должно быть, готовятся здесь к наступлению, так же, как, впрочем, усиленно готовились и мы, хотя нам говорили, к обороне, и похоже было — верно, к обороне. Мы зачем-то оставили передовые позиции, там теперь было минное поле, саперы тянули колючку, закладывали фугасы, на новой позиции мы без конца рыли

144

траншеи, рвы, целые дни уходили на это, копали командно и ночами. Сперва все недоумевали: зачем? Почему? Неужели немцы опять так сильны, после Сталинграда? Опять попрут? Иначе к чему такая оборона? Из тылов было слышно: строят, копают и там, чуть не за тридцать, за пятьдесят километров от нас в глубине. Ничего не было понятно, кроме одного — готовимся обороняться, стоять накрепко, насмерть. От лопаты и у меня первое время болели руки, живот. Могла и не копать, но работала со всеми — так было легче жить и ждать. И вот теперь этого Бокотько посылали за «языком».

Из разговора я поняла, что разведчикам надо пройти через заминированные полосы точно по саперному ориентиру и оставленному проходу. Командованию было известно, что недалеко от передовой у немцев есть какие-то склады, постоянное движение по дорогам и в траншеях. Где-нибудь там и можно было караулить и взять этого «контрольного». Я глядела на веселого старшину и понять не могла, как этот огромный парень ходил на такие опасные дела, притаскивал, как волк, полузадушенных немцев, и все это через полосы их и нашей обороны. Не укладывалось в голове — слишком мягкий, невоенный, несерьезный вид у него был. Даже медали «За отвагу» не придавали ему никакой воинственности.

Поздно вечером группа Бокотько сидела в траншее. Сам он был уже без медалей, в серой защитной куртке поверх гимнастерки. У всех ножи, автоматы, у Бокотько пистолет ТТ, на какой-то лямке, надетой через голову. Ждали темноты, а темнело, как назло, медленно, слабо, ночь в июне — не ночь, долго и ясно светит закат, заря. Солдаты то и дело выглядывали за бруствер, ругались, курили, неподалеку сидел лейтенант Глухов. Бокотько, заметив меня, хохотнул: «Ты, сестричка, не з нами? Тильки дорогу не перебежь — не буде удачи».

Наконец все-таки стемнело, засинело в поле, заря угасла, и Глухов, выглянув за бруствер, долго приглядывался, прислушивался, потом сказал: «Пора.. Пошли».

Первые разведчики уже перелезли бруствер, когда Глухов, приобняв

145

Бокотько, сказал: «Деревню обойдите дальше. Вдруг остались собаки? Залают, выдадут.. Слышишь?» Бокотько не согласился: «Яки таки собаки, лейтенант? Деревня — никого нема. А миж руин лёгше..»

Я видела, как ротный хмурился, качал головой, потом снял даже пилотку, прислушивался.

Страшно, когда в неизвестность, в темноту уползают люди и ты, хочешь не хочешь, остро, до головной боли, до озноба в ногах должна ждать. Временами от этого ожидания начинает трясти. Слух перенапрягается. Все нервы — тоже. Сидишь, вздрагиваешь от каждого шо-роха. Думаешь: вот сейчас, вот сейчас... Резнет гулкая ночная очередь, засипит набирающая высь ракета, одна, другая, третья, повиснут, изливая свой клонящий, прижимающий свет, — и начнется..

— Иди спи! — сказал ротный. — Ты им ничем не поможешь. Если еще

полчаса будет тихо — значит, прошли. Пронесло. Только бы на своей не подорвались. Саперы саперами, а мины минами. Да и темно..

Опять осторожно поднявшись, глядел за бруствер. Ночь была тихая. Я уже подходила к землянке, когда на той стороне и, показалось, далеко, загремела перестрелка, полетели ракеты.

«Напоролись!» — так и оборвалось что-то в душе. Побежала обратно. За полосой, как раз в стороне сожженной деревни, шел бой. Слышно было, как с тупым, «тукающим» звуком рвутся мины.

— Накрыли! Будь прокляты.. Накрыли! — ругался лейтенант. Постепенно стрельба стихла. За нашими спинами начало сереть,

розоветь. Начинался новый день. Творился тихий, сонный рассвет, и с такими же тихими, сонными, серыми лицами сидели мы все. Чего-то ждали. Никто из пяти бойцов и сам Бокотько не возвращались.

Неужели все убиты?

Весь этот тягостно долгий, глумливо ясный и жаркий день мы гадали, где разведчики. Одни говорили, может, прошли, прорвались к немцам в тыл, где-нибудь лежат, затаились. Но большинство не соглашалось: слишком