Весталка

жизни красоты! Разве только за тем черным рубежом, за войной, и то девчоночьим, детским умом. Да не умом! Осязанием, обонянием, чувством ничем не омраченного, счастливого и вечного бытия. Не вернешься к нему после челюстно-лицевой, после дрожек безносого Кузьмы — недавно с ощу-щением ужаса вдруг опять увидела его: колол дрова на въезде во двор туберкулезного диспансера по Первомайской, — после эшелона, после Днепра, дуги, госпиталей, Полещука, после всего, отчего в душе как будто целые площади выгорелой дотла безжизненной сущности и кучами там зола, угли, обгорелые балки, трупы, к которым и на войне не привыкаешь, хотя перестаешь дрожать. Книги все-таки спасали меня, будто воскрешали потихоньку, и будто прорастала на пепелищах души под их засевом трава забвения, трава-плакун, трава-сон и трава-одолень. Книги возвращали в привычный, какой бы там ни было, но мирный мир (не читается, а так действительно) людей, и, замедляясь, входило в берега исхлестанное войной,

406

безумно ускоренное и замедленное время. Я только теперь поняла, как война крутила его стрелки то назад, то вперед. Ведь не зря мне казалось, что я прожила нечто подобное страшной, остановившейся вечности. Книги возвращали мне, наконец, мое женское понимание жизни и самой себя. Женщину во мне тоже, наполовину хотя бы, съела война.

Беря книги из-под замка «от честных людей», я все-таки очень точно поняла, что не смогу долго действовать этой дареной воровской отмычкой, пусть и ради любых книг, любых благ. Лишь первоначально был какой-то злой интерес, подобие мести: «Вот вам, Галина Никитична! Книги-то я читаю! Любую вашу «уникальную»! Беру какую захочу!» Но сознание, что все-таки пусть невольно, пускай не слишком, но грешу, преступаю некую заповедь, не давало спокойно жить и читать эти добытые нелегальным путем сокровища, как ни были они желанны. Книги не свои, библиотечные, я, в общем, никогда не любила, даже в детстве, те мусоленые, липкие, с фиолетовым штампом-клеймом, подтверждавшим их отторженность и непринадлежность, несущие на себе чьи-то дыхания и прикосновения. Всем этим эти отгораживали меня от объединения с их миром. Книги из черных шкафов будто не были такими, десятилетия, наверное, их никто не читал, но тем тяжелее они брались..

Однажды после бессонно-раздумчивой ночи я пошла — решилась идти

— напрямик к директору. На мне уже не было моей неизбывной гимнастерки, измызганной юбки. Я купила себе все новое. В конце сорок седьмого отменили карточки, враз открылись магазины, невиданно-счастливо изобильные съестным и товарами, и я посейчас помню, как получила зарплату новыми радужно-красивыми деньгами, в десять раз большими по стоимости, чем старые военные рубли, десятки и тридцатки. Может быть, я как раз этого и ждала интуитивно — явиться к директору в новой кофте, красивой юбочке, в тонких чулках и в туфлях вместо наконец сброшенных — пупырышки по коже, до чего я их ненавидела, — неизносимых, хотя уж и ощеренных кое-где кирзовиков.

407

Директор в своей комнатушке с одним окном, по левую сторону от учительской, где помещался только его стол и почти вплотную к нему диван, уставился на меня как на чудо. Он явно хотел бы снять очки и протереть их, но удержался и только поправил.

— Да.. Что вам, Лида? Да? — он любил это слово. Говорил и к месту и не к месту.

Лида же, то есть я, сбиваясь на шепот, краснея, как школьница, бормотала, что читает книги из библиотеки и не может их больше тайно брать.

— Да из какой библиотеки? Что? Да.. Как ты это делаешь? — мрачнея, изумился он.

— Не спрашивайте.

— Мм.. Да.. Ты, оказывается, смелее, чем я думал! Да. Кстати, откуда ты? Да?

— Здешняя.

— Тогда почему живешь не дома? Ах, да..

— Нет. Вы неправильно поняли. У меня нет дома. Ничего нет.

— Не понимаю.. Да.. Расскажи.

Склонив голову, я молчала. Грешница. Мне нечем себя оправдать. И противно оправдываться.

Тогда он вышел из-за стола, закурил папиросу, велел мне сесть. Я села и стала смотреть на школьный двор, где было уже темно. И так же темно было в моей душе, темно и зябко.

— Рассказывай, — повторил директор.

И мне пришлось рассказывать всю долгую-краткую биографию. Он не перебивал, перестал курить, сунул папиросу в пепельницу в виде разинувшего рот галчонка — ее я вытрясала всякий вечер, дивясь, как много директор курит. Найдя новую папиросу, он не прикурил ее, а мял в пальцах, пока она не треснула и осыпала его табаком. Потом он снял очки. Я первый раз видела его без очков и снова удивилась изрубцованному сиреневому лицу

408

— растерянное, беспомощное, оказывается, его держали и объединяли очки.

— Если то.. Если ты.. Впрочем, я понял. Да. Такое нельзя наврать.. Да.. Это я понимаю, — сказал он. — Ты же.. Тебя же должны были давно наградить многими наградами. Неужели ничего?

— ...«За победу...» обещали. Военкомат. Да некогда идти.

— Одинцова! Так это же я не могу оставить! Я думал, ну воевала, но где-нибудь.. около. Чем могу? Чем помочь? Почему ты сама не хлопочешь? Да?

— Не хочу ни о чем просить! Раз не дали — значит.. Я ничего не хочу просить! Только вот книги. Разрешите? И не говорите учителям.

— Да.. Да.. Логично. Это логично.

— Только разрешите брать книги...

— Знаешь? — сказал он, вставая и взглядывая на меня, как смотрят на упрямого подростка. — Ты.. или святая.. Да.. Или.. Пойдем. Идемте.. Галина Никитична! Где вы? — приказательно крикнул он, высовываясь из кабинета.

Библиотекарша тотчас вплыла в учительскую с предупредительнейшей улыбкой.

— Галина Никитична, вот этой девушке, Лидии.. э.. э.. Петровне, я прошу выдавать любые книги из нашей библиотеки. Любые..

— Как?! Из шкафов! — библиотекаршин взгляд остановился. Она была вне себя. — Как?

— Совершенно верно.

— Но.. Вячеслав Сергеевич!

— Никаких «но». Я вам приказываю!

— Нет. Я не могу. Я несу ответственность. Здесь уникаль..

— Вы слышите меня? — директор поднял брови вместе с очками и побелел всеми шрамами. — Слышали?! Я не хочу больше повторять. Да!

— Ну, в таком случае.. Пожалуйста. — Она пожала плечом, при этом как бы бросая ключи на стол. — Но если.. Если..

— За все в школе отвечаю я!

409

— Ну-у, пожалуйста. Я же только..

Так легально я получила доступ к шкафам. Но всей своей сутью, кожей, спиной я ощущала ехидный, всезнающий взгляд библиотекарши, которым она обменялась с опешенно молчавшей Светланой Васильевной. Взгляд, впрочем, был адресован не только мне — он разделился между мной и кабинетом, куда скрылся рассерженный директор, хотя в его сторону намек из взгляда звучал, конечно, более приглушенно. Итак, дирек тор и уборщица, которую вдруг — интересн о за чт о? — было повелено одаривать благами, какими не пользовались и учителя? Интересно.. Интересно..