Страница 76 из 80
Стоял июль месяц. Равнодушная к человеческому горю природа сияла своей красотой. В своей тоске я стремился к одиночеству и гулял один, любуясь необыкновенно красивыми окрестностями Гнаденфрея с живописными рощами на холмах и белыми лентами шоссе, обсаженных фруктовыми деревьями. Уже поспели черешни, и на перекрестках дорог их дешево продавали немецкие женщины. Целые поля необыкновенно красивого лилового вереска ласкали взор. По вечерам, в тихом свете заката, виднелись бредущие с полей стада. Я гулял до изнеможения, чтобы возможно позднее возвращаться в лагерь.
Однажды на прогулке я по обыкновению зашел в виллу, где жила симпатичная польская онемеченная семья, состоявшая из одних женщин (все мужчины были на фронте). Две пожилые дамы и две молодые девушки, все в трауре, всегда любезно меня встречали и не только охотно продавали кое-что из продуктов, но и часто беседовали со мной на ломаном польском языке.
В этот день они, все четверо, вышли ко мне навстречу, заметно встревоженные. Одна из них, держа польскую газету в руках, сообщила, что в Сибири зверски убит большевиками русский царь и вся его семья. Я был потрясен этим известием. Опять являлся жгучий до боли вопрос: «За что?.. За что распята на кресте и вся Россия?!»
Старшая дама взволнованно говорила: «О, Бог не простит этого нашему кайзеру! Ведь он вполне мог спасти своего родственника, большевики так боятся немцев, и почему кайзер этого не сделал?! Бог его накажет за это!» Печальный, вернулся я в лагерь.
Страшная весть уже известна была из газет в лагере, и по поводу убийства русского царя большевиками шли нескончаемые разговоры; даже наши лагерные «большевики», и те были возмущены этим зверским убийством уже отрекшегося от престола Государя и его семьи.
XIII. Ликвидация церковного имущества
Начало обмена военнопленными. Я – в списке освобождаемых. Мои проводы. Мысли о плене.
Ввиду заключения Брестского мира и скорого, как уверяли нас немцы, обмена пленными, я обратился к старшему в лагере с вопросом о будущей ликвидации церковного имущества. Назначено было общее собрание всех православных офицеров под председательством лейб-гвардии Кексгольмского полка полковника Чашинского. На этом собрании единогласно постановлено было: все имущество церкви военнопленных в Гнаденфрее при отъезде из Германии передать в ведение священника отца Назария Гарбузова для отвоза в одну из бедных церквей, пострадавших от войны, на юге России. Укупорку церковного имущества принял на себя есаул Н. М. Семенов (главный строитель церкви).
В конце июля (не помню дня), когда я возвращался с прогулки и входил в наш замок, меня встретил переводчик г-н Норбрух и поздравил меня с возвращением из плена домой. Оказывается, из главного управления военнопленных прислан был список офицеров, отправляемых в первую очередь из плена домой, и в этом списке числился и я.
Итак, наступил наконец тот день, о котором в плену я так мучительно и долго мечтал!
День, принесший радость свободы и возвращения на родину…
Но к смутному чувству радости освобождения от плена слишком сильно и больно примешивалось чувство горечи и обиды за все то, что творилось там, в России, куда я должен ехать, и чувство мрачного недоумения и тяжелого предчувствия: что нас, защитников родины, ждет там?! «Молитва офицеров русской армии», как «memento mori», не выходила у меня из головы…
И все-таки, несмотря на последнее письмо жены, я решил ехать сначала в Москву (чтобы скорей встретиться с семьей), а не в Вильну. Я рассуждал: чего жена боится? что мне может сделать новое правительство России? За что оно меня будет преследовать? Видит Бог, я честно выполнил свой долг перед Родиной, не жалея себя и своих сил на войне. Хотя я два раза был в боях контужен и, голодая в плену, нажил малокровие, но все-таки, возвращаясь из Германии, еще могу принести пользу Родине своим боевым опытом, знаниями офицера, как учителя и воспитателя солдат, и т. д.
А с другой стороны, в моем сознании вставали картины оскорбления офицеров, срывания с них погон, расстрелов и убийств без суда, о чем писали мне жена и знакомые. За что?! За что?! Я перечитывал «молитву офицеров», волновался, в душе обвиняя развратителей русской армии и народа, я не находил себе места…
Кто, кто эти судьи и обидчики офицеров, и что они сами дали России?! Где они были в то время, когда офицеры в продолжение трех лет тысячами погибали, защищая свою Родину?!
Как назло, письма из России перестали приходить, и я не знал – вернулась ли моя семья в Вильно? Да и могут ли они сейчас вернуться в Литву: ведь Литва еще оккупирована немцами, на какие средства поедет моя семья домой, а главное – позволят ли большевики уехать из их советского рая?
На другой день рано утром наша группа освобождаемых должна была уехать из Гнаденфрея поездом, сначала в Нейссе, как главный концентрационный лагерь, а оттуда уже в Россию.
Я собрал свои вещи, горячо помолился в церкви, где мысленно простился со всеми священными уголками храма-чердака, обошел всех своих друзей по боям и заключению, прощаясь с ними и обмениваясь фотографическими карточками. Много, много писем получил я от них на руки для пересылки в Россию. На прощанье в местной фотографии снялись со мною участвовавшие в моих постановках на сцене офицеры.
Вечером я получил приглашение от своего друга И. П. Баллода на прощальную трапезу. На мои проводы он собрал в свою Stub’y всех уфимцев и умудрился на кухне заказать испечь огромный вкусный пирог из ржаной муки (белой достать было уже невозможно), достать вино в закуску.
Эти проводы растрогали меня до глубины души! В теплой дружеской беседе провели мы время за полночь. Опять на прощанье вспоминали «минувшие дни и битвы, где вместе рубились» мы. Грустно мне было расставаться с боевыми товарищами, грустно от мысли, что наша полковая семья рассыпается, и неизвестно, что нас ждет впереди, как нас встретит родина? Не поднимет ли русский народ и на нас руки?! Хотелось верить, что «все образуется», что Россия сбросит с себя шайку международных негодяев… Да, тяжело было тогда на душе.
Расцеловался я со своими товарищами уфимцами и, провожаемый их добрыми напутствиями, поздно вернулся в свою комнату, но здесь еще долго беседовал с Е. К. Горянским и А. Г. Полежаевым. Мы обменялись на память своими фотографиями. Свою фотографию Е. К. подписал так: «Дорогому Александру Арефьевичу на память о совместном прозябании от уважающего Вас Евгения Горянского». Е. К. назвал нашу жизнь в плену «прозябанием», а я теперь, на склоне своей жизни, оценивая последующую жизнь, нахожу, что это было не прозябание, а духовно содержательная жизнь. Здесь, конечно, я имею в виду второй период нашей жизни в плену (1917– 18 гг.) и с благодарностью вспоминаю второго нашего коменданта в Гнаденфрее. Благодаря ему и его рыцарски-доброму отношению к пленным, мы, как говорится, «ожили» в плену. Правда, активности в смысле практическом в этой жизни не было и не могло быть, но зато наши богослужения, литературно-музыкальные вечера, спектакли, художественная выставка, лекции, концерты, чтения книг и главное – размышления и самоуглубление (а ведь – правда: хотя и на свободе, но в сутолоке жизни нам обыкновенно некогда размышлять!) – возвышали наш дух и укрепляли нас морально.
В плену мы голодали почти все, за редкими исключениями, наживали малокровие, а то и туберкулез, но зато мы духом были бодры («плоть немощна, дух бодр»).
Рано утром следующего дня провожал меня на вокзал И. П. Баллод. До сих пор я не могу забыть это утро, когда казалось мне, что начался настоящий путь на свободу, который, не прерываясь, вернет меня на родину.
Веселые, садились мы в вагоны на станцию Нейссе. Наши вещи были с нами. Даже и на станции заметно переменилось к лучшему обращение с нами немецкой администрации. Подошел поезд. Последнее прощание с провожавшими нас друзьями и… мы оставили Гнаденфрей. Едем.