Страница 65 из 80
Строители театра были все те же «инженеры-архитекторы», что строили и церковь на чердаке, только прибавились здесь еще художники, к каждому спектаклю рисовавшие прямо чудесные картины, а не декорации. Как бывало жалко при новой постановке замазывать эти картины, чтобы на них рисовать новые, потому что материал для кулис стоил очень дорого, и главное – хранить старые кулисы было негде.
Из офицеров-художников особенно отличались В. В. Орехов, Майков, Глиноецкий, Отрешко и др. Чудесным гримером был тот же художник Майков. И артисты, и хор, и оркестр, и художники – все были любители, но все они так строго относились к своему делу, с таким воодушевлением исполняли свою работу, что каждый спектакль в своем ансамбле являлся своего рода праздником для пленных офицеров, создавая полную иллюзию настоящего театра.
На наших спектаклях присутствовали все французы, англичане, бельгийцы и вся администрация лагеря во главе с симпатичным комендантом, причем к каждому спектаклю составлялось короткое «либретто» на французском, английском и бельгийском языках для наших товарищей по несчастью, и на немецком – для комендатуры.
Сначала я старался ставить небольшие пьесы из чеховского репертуара, избегая пьес со многими женскими ролями; но наши молодые офицеры постепенно все более и более входили в исполнение женских ролей. Особенно в этом смысле поражал своей художественной игрой молодой прапорщик Полежаев. Иногда прямо не верилось, что на сцене мужчина, а не женщина. Были и другие «мазочки» – офицеры, хорошо игравшие женские роли. Роли комических старух приходилось играть и мне.
Суфлером у нас был тот славный молоденький прапорщик Коля Ушаков (бывший кадет), которого поцеловала сестра милосердия Казем-Бек. Он, при своем маленьком росте, прямо не заметен был в суфлерской будке, а для публики – неслышен, потому что подавал нам реплики идеально.
Был один офицер – специалист по одеванию наших «дам», настолько любивший эту «специальность», что на свои средства открыл мастерскую, где при помощи еще двух любителей-офицеров к каждому спектаклю из гофрированной бумаги шил разные юбочки, комбинэ и дессу и перешивал по нужной фигуре те костюмы, которые мы получали для спектаклей из Бреславльского театра (большею частью приходилось расширять).
Не обходилось, конечно, и без «ухаживания» за нашими театральными «примадоннами»; особенно пользовался успехом прапорщик Полежаев, или «Шурочка». На каждом спектакле в антрактах «обожатели» под разными предлогами старались проникнуть за кулисы в «дамскую» уборную, а после спектакля непременно подносили огромные букеты и корзины цветов тем «артисткам», которых они обожали, конечно, и за их прекрасную игру; повторяю, подносили цветы только «артисткам». Я сам за игру свахи в «Женитьбе» Гоголя (моя постановка) получил от публики (не от «обожателей») огромную корзину цветов. Спектакль этот был особенно удачен, и я радовался успеху своей режиссерской работы, но, вместе с тем, и много смеялся над подношением мне как «артистке» (свахе) корзины с цветами.
Уже много позднее, за постановку другой, гораздо более трудной, пьесы «Волки и овцы» в пяти актах А. Н. Островского мне преподнесли в Гнаденфрее корзину с цветами как режиссеру, а не «артистке», потому что играл я в этой комедии роль Чугунова.
Из репертуара «интимного» театра особенно художественно были поставлены у нас инсценировки: «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева и «Два портрета» – мелодекламация (камерная музыка).
Сюжет: в старинный замок приехал молодой поэт, и старый слуга рассказывает ему трагическую историю своих господ, изображенных на двух портретах в этой комнате (Сцена I):
«Была весна… Хозяин замка, холостой рыцарь, во время сельского праздника встретил и влюбился в простую девушку-крестьянку. Он на ней женился… (Сцена II) Но пришло лето и… красавица ему изменила с соседним рыцарем… (Сцена III) Недолго длилась эта преступная любовь, наступила осень и… муж поймал влюбленную парочку в час свидания: произошла дуэль, во время которой оба соперника погибли… (Сцена IV) Вдова ушла в монастырь».
Так рассказал поэту старый дворецкий и ушел.
Поэт под влиянием его рассказа начинает фантазировать и декламировать: на сцене изображается вся эта любовная драма, причем действующие лица в портретах исчезают, картины времени года (весна, лето и осень) в огромном окне – меняются, также меняется, соответственно, и тихая, интимная музыка, красиво сопровождающая эту декламацию поэта.
Постановка вышла необычайно стильной и изящной и имела в нашем лагере огромный успех.
Так шли в плену дни, недели, месяцы… а война все продолжалась! Самые горячие оптимисты, убеждавшие всех, что война скоро окончится, замолкли. Только что вступила в войну Америка. В адском огне твердынь Вердена шли упорные бои, на русском фронте – знаменитое Брусиловское наступление… Кровь лилась, и сотни тысяч зрелых и молодых людей погибали на всех фронтах! Мы все чаще и чаще стали получать известия из России о смерти в боях своих последних товарищей по полку, по дивизии, по гарнизону, своих близких и знакомых.
IV. Прибытие в лагерь Е. К. Горянского
«Спите, орлы боевые!» Открытие оперных курсов. Изучение иностранных языков. Monsieur Rene de Roure. Наш подарок и его письмо.
В конце января 1917 года в нашем лагере разнесся слух, что к нам прибывает с русского фронта новая партия пленных офицеров, и среди них подполковник Горянский, бывший премьер-тенор оперы Зимина в Москве, а потом Киевской оперы. Наш театральный кружок был очень заинтересован этой новостью. Многие офицеры-южане вспоминали его гастрольные выступления в Одессе и Тифлисе, и какие большие деньги платили за места на его концертах и оперных спектаклях.
Слух подтвердился. Действительно, подполковник Евгений Константинович Горянский попал в наш лагерь. Немцы поместили его в мою комнату, чему я был очень рад. Познакомились и сразу подружились. У нас было одно большое общее, это – любовь к сцене, к искусству.
После всяких рассказов Е. К. о последних боях на фронте, где он участвовал, мы обязательно переходили к неистощимым беседам об искусстве, о театре: я – только как большой любитель, а Е. К. – как большой профессионал и известный талантливый оперный певец, любимец Москвы и Киева.
Я рассказал ему о нашем музыкально-драматическом кружке в плену, и что весь лагерь ждал его прибытия в надежде, что он даст нам радость послушать его пение. Е. К. отнесся с большой симпатией к устройству наших вечеров, но наотрез отказался сам участвовать. «Я, – говорит, – насилу избавился от этого в штабе N. корпуса», – где начальство просило его услаждать своим пением, где берегли его и долго, несмотря на его просьбы, не пускали в боевую линию. Наконец он настоял на своем, и последний год лично участвовал в боях с немцами, пока в одном бою (на Стоходе) не попал в плен.
В этот день у нас предстоял очередной литературно-музыкальный вечер в «Новом театре», и я пригласил Е. К. вместе пойти на этот вечер. В лагере все: русские, французы, англичане и бельгийцы, заинтересованные прибытием к нам известного оперного певца, были огорчены его отказом лично выступать на сцене. Тем не менее, когда мы с Е. К. в семь часов вечера пришли на спектакль и сели в первом ряду, наш манеж-театр был переполнен, офицеры стояли даже в проходах. Многие не верили, что Е. К. не будет петь.
Прошло первое отделение: мелодекламация, концерт штабс-капитана Ольшевского (рояль), инсценировка – «Как хороши, как свежи были розы» – и сольные номера наших скромных певцов, сильно конфузившихся в этот вечер петь в присутствии известного певца.
Е. К. первый аплодировал всем участникам. Кончился антракт. Нужно поднимать занавес для второго отделения, и вот я встал и обратился к Е. К.: «Евгений Константинович, мы все просим вас порадовать и утешить нас своим пением!» И по моему знаку весь зал, как один, начал аплодировать и просить его… Видимо, Е. К. не ожидал так горячо выраженной просьбы и, недолго поколебавшись, уверенным, четким шагом пошел на сцену. Ольшевский сел аккомпанировать. Я приказал потушить в зале свет.