Воздушная тревога

Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.

Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.

На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж — аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.

При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.

Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я — меченый.

В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.

Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков — ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.

Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.

Я попытался взять себя в руки, мне надо было как ни в чем не бывало вернуться в барак. Я стал прикидывать, каким же образом этот документ мог попасть в мою армейскую расчетную книжку. И чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в том, что его, вероятно, подсунули туда уже после моего разговора с Огилви накануне вечером. Очевидно, никакого определенного действия не было бы предпринято, пока не стало известно, что Огилви не желает меня переводить, и, следовательно, я продолжал кому-то мешать. Моя армейская расчетная книжка все время была в нагрудном кармане моей форменки. Бумагу могли засунуть в нее, пока я спал. Возможно. Один из агентов Вейла находится в нашем расчете, но подложить чертеж в переполненном бараке он бы не смог. Скорее всего, это произошло во время короткой тревоги утром. Из-за жары я вышел на пост в рубашке, оставив форменку на койке, а барак был пуст…

И тут меня осенило. Все наше подразделение вышло к орудию, но в бараке остались двое рабочих. Я вспомнил, что молодой укатил на своем велосипеде, а мужчина постарше остался в бараке один. После этого я уже нисколько не сомневался в том, что бумагу эту мне подсунули специально. Без какой-либо видимой причины рабочие выбрали именно это утро, чтобы прийти сделать работу, которая, как мы полагали, вообще никогда не будет сделана. Теперь я понял, зачем они приходили. Но больше всего меня удивило то, что на все эти хитрости они пошли из-за меня. Мне трудно было поверить, что я действительно представляю для кого-то опасность. Это могло означать только одно — кто-то боится, как бы внимание начальства не привлекла моя идея о плане. Они, очевидно, ничего не пускали на самотек, а из этого следовало, что план этот, в чем бы он ни заключался, жизненно важен. Это также означало, что в любую минуту может быть предпринята попытка убрать меня с дороги. Каким-то образом они должны устроить так, что этот компрометирующий меня документ будет обнаружен. Какая мерзость!

Но у меня хоть появилось утешение от сознания того, что я действительно напал на какой-то след. Это укрепило меня в решимости идти до конца — проникнуть в комнаты Вейла, не давать покоя начальству, сделать все, чтобы сорвать планы врага.

Я открыл дверь и вернулся в барак. Когда я вошел, глаза почти никто не поднял. Большей частью люди лежали на койках и курили или спали. Я обрадовался — такая прекрасная возможность вернуть уверенность в себе.

Кэн, который сидел за столом, предложил сыграть в шахматы. Что угодно, лишь бы не думать о теперешнем моем положении. Мы устроились среди немытой посуды.

Я как раз загнал его короля в угол и объявил ему шах конем, когда отворилась дверь.

— Встать! Смирно!

Вошли Огилви и командир авиакрыла Уинтон. Их сопровождал какой-то невысокий мужчина, очень похожий на рабочего, круглолицый, с синими водянистыми глазами.

— Где сержант Лэнгдон? — спросил Огилви. Голос у него был грубым и напряженным. Я почувствовал приближение беды.

— Он у себя в комнате, сэр, — сказал капрал Худ. — Я сейчас его позову.

У сержанта была отдельная комнатушка в конце барака. Мгновение спустя появился Джон Лэнгдон, как никогда похожий на мальчишку — волосы всклокочены, глаза заспанные.

— Проверка, сержант Лэнгдон, — отрывисто сказал Огилви. — Постройте всех по центральному проходу барака.

— Слушаюсь, сэр, — он повернулся. — Капрал Худ, крайний справа! — Худ занял место в дальнем конце комнаты. — За капралом Худом в шеренгу по одному становись!

Мы построились в ряд и стали вольно.

— Подразделение, смирно!

— Благодарю вас, сержант, — Огилви повернулся к рабочему. — Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. — И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: — Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.

Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.

— По-моему, вот этот.

— Кто это? Хэнсон? Ага! — уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. — Вы, Хэнсон, что скажете?

Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.

— Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, — услышал я собственный голос. — Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.

— Но вы знаете, что линия прокладывается?

— Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.

— Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?

— Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.