Будущая Ева

Существует некое загадочное соответствие между определенным типом людей и низменными этими заботами: отсюда их обоюдное влечение, притяжение и взаимопроникновение — их словно магнитом тянет друг к другу. Люди такого рода тщетно обогащают себя познанием: они втайне от этого страдают и умирают от врожденной низменности духа. Эти случаи тупого позитивизма, которые в наши дни все умножаются, с точки зрения физиологической представляют собой не что иное, как своеобразную форму ипохондрии. Больные, страдающие этим родом сумасшествия, склонны беспрестанно, даже во сне, повторять слова, представляющиеся им чрезвычайно важными, и которые, как они полагают, самим фактом их произнесения придают им особую «солидность». Таковы, например, слова «серьезный», «положительный», «здравый смысл»… и другие в этом же роде, кои произносятся к месту и не к месту, на всякий случай. Эти маньяки воображают, и часто не без оснований, что уже сами по себе слова эти обеспечивают тому, кто их изрекает, некий патент на одаренность. Так что постепенно они приобрели выгодную для себя привычку то и дело по всякому поводу изрекать эти самые слова, в результате чего насквозь проникаются той грубой истеричностью, которой эти самые слова пропитаны. Удивительнее всего здесь то, что они легко обманывают этим простофиль, а иной раз им удается оказаться во главе правительства разных государств, тогда как этим ухмыляющимся, самодовольным и безмятежным ничтожествам самое место в богадельне. Ну так вот, душа женщины, которую — увы! — я люблю, — родная сестра этих ничтожных душонок. В обыденной жизни мисс Алисия — сама богиня Разума.

— Так! — сказал Эдисон. — Пойдем дальше. Насколько я вас понял, мисс Алисию Клери не назовешь хорошенькой женщиной?

— Разумеется, нет, — ответил лорд Эвольд. — Будь она самой расхорошенькой, я никогда не испытывал бы к ней таких чувств, поверьте мне. Есть такой афоризм: «Любя прекрасное, чувствуешь отвращение к красивому». Вспомните, только что, говоря о ней, я, не задумываясь, позволил себе приравнять ее к дивному образу Venus Victrix. Позвольте спросить вас: могли бы вы найти общий язык с человеком, который назвал бы Venus Victrix хорошенькой, миловидной? Следовательно, женщина, способная выдержать хотя бы на единый миг сравнение с подобным изваянием, никогда не может произвести на здравомыслящего человека такого же впечатления, что и женщина просто миловидная, В том смысле, в котором мы говорим об этом, последняя окажется такой же абсолютной ее противоположностью, что и самая безобразная из евменид. Можно было бы представить себе эти два женских типа расположенными по двум углам равнобедренного треугольника, вершиной которого было бы это богоподобное существо.

Единственное несчастье мисс Алисии в том, что она все же мыслит! Будь она вовсе лишена этой способности, я мог бы ее понимать. В самом деле, ведь мраморной Венере мысль ни к чему. Богиню отделяют от нас камень и молчание. Она словно говорит тем, кто взирает на нее: «Я сама Красота — и только. Я мыслю лишь мыслью того, кто меня созерцает. Любая попытка истолковать меня рассыплется в прах, ибо все истолкования теряют границы перед лицом моей абсолютности. Все они смешиваются, утрачивают свои контуры, становятся неразличимыми, сливаются, подобно речным волнам, теснящимся перед устьем моря. Для того, в чьих глазах я отражаюсь, я такова, какой он способен воспринять меня и осмыслить».

Этот смысл, эту сущность статуи Venus Victrix, выражаемую ею посредством своих линий, я мог бы постигнуть и созерцая мисс. Алисию Клери, стоящую, подобно живому двойнику мраморной богини, на песчаном берегу Океана, если бы только при этом она молчала и не поднимала век. Но как прикажете понимать торжествующую Венеру, которая, вновь обретя в мрачной бездне столетий свои руки и явившись вдруг, нежданно-негаданио среди рода человеческого, ослепленного этим видением, смотрела бы на нас фальшивым, недобрым, неискренним взглядом неудачливой буржуазной матроны, в чьем мозгу сталкиваются и важно соседствуют друг с другом все прописные истины, все отвратительные химеры того ложного здравого смысла, самодовольную тупость которого мы только что с вами изобличали?

— Ну хорошо, — сказал Эдисон, — скажите мне теперь еще; вот что: насколько я понимаю, мисс Алисию не назовешь художественной натурой, артисткой?

— Бог с вами! — воскликнул лорд Эвальд. — Конечно, нет!. Разве не говорил я вам, что она виртуозная исполнительница? А виртуозный исполнитель есть главный и смертельный враг Гения, а следовательно, и самого Искусства!

Искусство и виртуозность исполнения имеют так же мало общего между собой, как Гений и Талант, ибо в том и в другом случае это вещи несоизмеримые.

Единственные смертные, заслуживающие имени Художников, Артистов, — это творцы, те, кто рождает в нас глубокие, ошеломляющие, неведомые нам прежде впечатления. Что же до остальных… Какое они имеют значение? Подражатели, еще куда ни шло. Но все эти виртуозы, тщащиеся приукрасить, а другими словами — опошлить дивное творение Гения? Эти несчастные, которые в искусстве Музыки, например, рады были бы, кажется, даже звуки трубы страшного суда уснастить «тысячью вариаций» и превратить в «блестящие фантазии»? Обезьяны да и только! Не приходилось вам разве видеть подобных субъектов, которые после концерта, запустив два пальца и длинные свои лохмы, с вдохновенным видом задирают вверх голову, вперяя взоры в потолок? Право же, когда видишь таких шутов, стыдно становится. Начинает казаться, что и душа-то у них существует только в иносказательном смысле — вот как говорят: «душа скрипки». Ну так вот, душа мисс Алисии такого же рода!.. Но будучи во всем натурой насквозь заурядной, она лишена даже того, в сущности-то, беззаконного чувства, которое заставляет виртуозов верить в то, что Музыка прекрасна, хотя они-то имеют куда меньше права утверждать это, чем человек, глухой от рождения. Своим несравненным голосом изумительного тембра с его богатейшими модуляциями она небрежно роняет, что у нее талант «увеселительный». Людей, которые интересуются «всем этим», она считает немного «тронутыми», а ко всяким проявлениям восторженности относится с легким сожалением, полагая подобные чувства несовместимыми с понятиями добропорядочности. Так что, как видите, в глупости и ограниченности она умудряется перещеголять даже виртуозов. Когда она поет, снисходя каждый раз к моим настоятельным просьбам (ибо это ее тяготит, пение для нее не более как постылое ремесло — «не для этого была она рождена!»), заметив, что, слушая ее, я от наслаждения закрываю глаза, она, случается, прерывает пение и выговаривает мне, что «право, не понимает, как может человек моего круга приходить в волнение из-за этакой ерунды, и что мне не следует забывать о своем титуле». Как видите, умственный рахитизм какой-то.

— Ее ведь не назовешь также и доброй? — спросил Эдисон.

— Как может быть она доброй, будучи скудоумной? Добрыми бывают только глупые. О, будь она угрюмой, преступной, чувственной, как римская императрица, — я мог бы понять ее! И тысячу раз предпочел бы именно такой. Но будучи недоброй, она лишена при этом неистовых страстей, рождаемых по крайней мере исступленной гордыней. Добра ли она, спрашиваете вы? Нет, в ней нет и тени той царственной доброты, которая преображает дурнушку в красавицу и проливает волшебный свой бальзам на любую рану!

Нет. Ибо она заурядна во всем решительно: она даже не зла — она добродушна, точно так же, как скорей скуповата, нежели скупа. Не отсутствие ума, но скудость его. Ей свойственно душевное лицемерие тех мелких и сухих, словно осенние листья, натур, которые, в сущности, так же мало заслуживают благодарности за то, что делают для других, как и испытывают ее, когда что-нибудь делают для них. Зато какой притворной чувствительностью прикрывают все эти добренькие натуры свое печальное недочувствие! Знаете, дорогой Эдисон, как-то вечером, сидя в ложе, я внимательно наблюдал за мисс Алисией Клери, в то время как она смотрела какую-то там мелодраму — поделку одного из тех разбойников пера, тех ловких фальсификаторов, которые своим ремесленным жаргоном, банальными фантазиями и шутовскими кривляниями — кичась продажностью и безнаказанностью, — атрофируют у толпы всякое понятие об истинно высоком. И что же! Я видел, как от этих мерзостных диалогов наполняются слезами ее восхитительные глаза! Я смотрел, как она плачет, так же, как смотрел бы на струйки дождя. С точки зрения моральной, я предпочел бы дождь, но вот с точки зрения физической — что поделаешь? Приходится сознаться, даже эти пошлые слезы на ее лице были поистине великолепны. Искрясь при свете ламп, подобные влажным бриллиантам, они катились по ее дивному бледному лицу, хотя за фасадом этим не было ничего, кроме лениво умиляющейся глупости.