Страница 85 из 100
внутренняя тема, поднимающаяся над материалом.
Дать в руки Агате Кристи или Сименону материалы дела Раскольникова — и мы
получили бы всего-навсего
376
квалифицированный детектив. Те, кого можно назвать только «бытописателями»
или только «романтиками», только «обличителями» или только «трубадурами», к
большой литературе не относятся, даже если и выполняют временные положительные
функции. Большой литературе свойственна если не тематическая, то обязательно
духовная энциклопедичность.
Этим качеством большой литературы обладает удивительный роман колумбийского
писателя Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно переведенный Н.
Бутыриной и В. Столбовым.
Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастична, авантюрна и бытопнеательна,
социальна и психологична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-истори-
ческая», она и философская, и откровенно чувственная. В отличие от анемичной
структуры современных «антироманов», книга Гарсиа Маркеса полнокровна и, кажет-
ся, сама изнемогает от собственной плоти. Если бы этой книге можно было поставить
градусник, то бешено прыгнувшая ртуть расколотила бы ограничивающее ее стекло.
Кажется, что после овсяной каши и диетических котлеток тебе наконец дали в руки
сочную глыбу латиноамериканского «ломо».
В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств,— даже, казалось бы, низменные
страсти исполнены возвышающей ИХ силы. В этой книге искусственная челюсть, опу-
щенная в стакан, покрывается желтенькими цветочками, девушка возносится на небо,
увлекая за собой чужие простыни и тем самым вызывая возмущение владелиц,
новорожденного со свиным хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и женщина
любят друг друга в луже соляной кислоты. Веет проказами Тиля Уленшпигеля,
буйством Франсуа Вийона, россказнями Мюн-хаузена, пиршествами Гаргантюа,
кличами Дон-Кихота. Язвительные сатирические картины, напоминающие «Историю
одного города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышенными интонациями
старинных испанских «романсеро», колабрюньоновский эпикурейский оптимизм
перебивается кафкианскими видениями, а на эротические декамероновские сцены
падают мрачные тени дантовских призраков. Но это не мозаика литературных
реминисценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гарсиа Маркеса и его
предшественников.
198
Эта книга, несмотря на то, что она взошла на перегное всей мировой литературы, не
пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей
усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся
фритангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится, молодо
горланит и по-старчески покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буйвол, и
вопит от горя, как мать над своими расстрелянными детьми.
«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы привлечь чье-то внимание, нужно
было вопить...»
Именно это и должно мучить любого художника — боль оттого, что столько
страданий расплескано по планете, и страх оттого, если и вправду никто ничего не
замечает. И долг художника — запечатлеть то, чего не замечает никто.
Один из героев Маркеса, бывший свидетелем расстрела рабочих банановых
компаний и чудом уцелевший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чередом, как
будто и не было расстрела. «Официальная версия», которую тысячи раз повторяли и
вдалбливали населению всеми имевшимися в распоряжении правительства средствами
информации: «Мертвых не было». И когда, потрясенный человеческим равнодушием,
Хосе Лркадио Второй бормочет о том, что они все-таки были, то его не понимают или
не хотят понимать.
«— Там было, наверное, тысячи три...— прошептал
он.
— Чего?
— Мертвых,— объяснил он.— Наверное, все люди, которые собрались на станции.
Женщина посмотрела на него с жалостью:
— Здесь не было мертвых...»
В этом забвении, отчасти искусственно организованном, отчасти являющемся
самозатуманиванием с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог, может
повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну из опаснейших гарантий возможности
повторения кровавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних преступлениях, среди
тех, кто забыл об этом или старается забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими
общей самоуспокоенности, и выглядят подозрительными маньяками в своем усердии
напоминать.
378 .
Книга Гарсиа Маркеса — это попытка связать в единый узел все разорвавшиеся или
кем-то расчетливо разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими или
устраненными звеньями — лживый учебник.
Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает, что история повторяется не
только в политических сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в быту, в самых
интимных отношениях между людьми. Все философские концепции, так или иначе
призывающие к изменению порядка вещей или к его сохранению, не ниспосланы
откуда-то с заоблачных высей, а создаются дышащими, едящими, пьющими,
любящими, ненавидящими людьми, и без изучения реалий бытия невозможно понять
исходную точку человеческих заблуждений и надежд, надежд и заблуждений. Маркес
лишен фрейдистского однобокого толкования любого человеческого порыва как
следствия того или иного сексуального комплекса, но он справедливо ощущает
духовное и физическое в неразрывной связи. И в этом тоже сила его книги.
Радиус действия романа ограничен вымышленным городком Макондо, но в этом
капельном городке отражается не ТОЛЬКО история Латинской Америки, но в какой-то
мере и история всего человечества.
Многое в романе может показаться слишком экзо-гнчным для европейского
читателя. Но крик какой-нибудь тропической птицы кажется экзотичным только тому,
кто не привык к нему. Вслушайтесь в этот крик, европейцы, и вы услышите в нем ту же
самую тоску, которая звучит в привычном для вас голосе серенького жаворонка или в
голосе болотной выпи. У всех народов разные исторические судьбы, но у всех народов
одна и та же жажда любви и справедливости, и у всех эксплуатируемых народов
схожие преграды на пути к осуществлению надежд: неразвитость сознания,
разъединенность, раздробленность на миллионы одино-честв и происходящая от всего
этого беспомощность перед безличным лицом перемалывающей людей машины
бесчеловечности.
В Латинской Америке двадцать стран, где люди говорят на одном языке —
испанском, и в то же время народам этих стран еще не удалось объединиться против
общего врага — лицемерной эксплуатации, вооруженной до зубов военно-
бюрократическими средствами,
379
Это ли не символ того, какая титаническая работа предстоит всему разноязыкому
человечеству, чтобы когда-нибудь заговорить на общем политическом языке и ос-
вободиться от общих угнетателей?!
Волей-неволей Гарсиа Маркес противопоставил свою сагу о семье Буэндиа саге о
Форсайтах, ибо правда о человечестве не только в Сомсе, переживающем свое
одиночество за игрой в гольф, но и в Хосе Аркадио Буэндиа, от одиночества
мечтающем превратить лупу в победоносное оружие; не только в элегантно страда-
ющей Флёр, но и в бывшей крестьянке, теперешней проститутке со спиной, стертой до
крови после стольких клиентов. Но Гарсиа Маркеса нельзя обвинить в таком
вульгарном социологизме, когда народные массы идеализируются и первобытность их
инстинктов, их неграмотность возводится в некий культ, выдвигаемый как противовес
«разложению цивилизацией». Даже народную прославленную мудрость Гарсиа Маркес
не превращает в фетиш. Гарсиа любит своих героев, но он беспощаден к их суевериям,
к их невежеству, к их детской жестокости. И в этом смешении любви с трезвым