Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 84 из 100

у достойных его. Гнев к негодяям всегда был признаком любви к ближним. Если бы на

земле все было идеально, конечно, не задача поэта политическая борьба. Но пока

существует несправедливость, большой поэт не вправе пытаться встать над схваткой, а

обязан быть внутри нее, защищая первозданную духовную ценность человека.

Сила поэзии Неруды еще и в том, что, всю жизнь занимаясь политической борьбой,

он не ослабил этим

195

свое чувственное восприятие мира, не перешел от масла н акварели к грубоватой

плакатности. Если ему это было надо, он писал и призывные плакаты, и карикатуры, но

тут же снова брался за натюрморты, пейзажи, портреты, эпические полотна и никогда

не терял квалификации мастера.

Неруда ненавидел все, что есть смерть физическая и смерть духовная, и любил все,

что есть жизнь живая. В этом простая и мудрая двуединость философии Неруды.

Философия Неруды не ущемлена каким-либо комплексом — она гармонична,

полнокровна. Его по-фламандски сочные оды «Яблоку», «Лодке», «Скатерти» и другие,

нежные стихи о птицах Чили сочетались в нем с постоянным подсмеиванием над

странной птицей Пабло, хрустальное целомудрие сочеталось с высокой классической

эротикой, сложнейшие метафорические построения чередовались с прозрачной

фольклорной простотой, и все это вместе давало ощущение с неимоверной щедростью

накрытого стола справедливости. За этот стол были им приглашены люди, звери,

птицы, деревья, (везды, НО даже и лук, и яблоки, и устрицы, и картошка чувствовали

себя на этом столе не жертвами, а тоже почетными гостями, героями стихов.

Литературные и политические враги называли Неруду себялюбцем, упрекали его в

двуличии, в хитрости.

Да, он любил самого себя и не скрывал этого, но он любил себя только как часть

огромной семьи человечества, к которой он ощущал сыновнюю и одновременно

отцовскую принадлежность. Нет ничего стыдного в том, когда большой поэт знает

цену не только другим, но и самому себе.

Двуличие, хитрость? Да, он был хитер, но не той хитростью, которая ум дурака, а

хитростью мудреца, которая не каждого одаряет привилегией заглядывать в свою душу,

ибо взгляды многих любопытствующих недобры и завистливы.

Как в любом большом человеке, в нем не могло быть двуличия, ибо у него было не

два, а тысячи лиц. Но эти тысячи лиц вовсе не являлись масками на случай — они

были естественной многогранностью крупного характера.

Я помню его ребячливость, когда мы собирались

Евг. Евтушенко 373

13

вместе читать стихи в Сантьяго. Он с сосредоточенным видом спрашивал, как я

буду одет.

— Ага, если ты будешь без галстука, я тоже, а то я буду выглядеть бюрократом

рядом с тобой.

Помню, как он читал свои стихи и переводы моих стихов на испанский перед

тысячами людей, среди которых были Луис Корвалан и Сальвадор Альенде. Голос у

него был непропорционально тонкий для такого грузного тела, даже чуть в нос. Читал

Неруда без какой-либо аффектации, заметно нараспев, и это было бы, возможно,

некрасиво, если бы не внутренняя ритмическая сила, с которой он речитативом пел

стихи. В его чтении было что-то от мерных накатов и откатов моря, и это покоряло.

Чилийцы, когда они встречали его на улицах в его крошечной голубенькой кепочке,

никогда не застывали перед ним почтительно — они просто улыбались, как улыбаются

ребенку, и это было высшим выражением народного, подлинного почета, ничего

общего не имеющего с молитвенным идолопоклонством.

Неруда воплотил в себе все лучшие качества, которыми обязан обладать не только

любой большой поэт, но и любой настоящий гражданин человечества. Он был духовно

аристократичен и одновременно был демократом до мозга костей. Он был патриотом

Чили и патриотом борьбы за справедливость, где бы она ни происходила— у стен

Мадрида или у стен Сталинграда. Поэзия Неруды говорит о том, что невозможно быть

гражданином и не быть интернационалистом.

Если говорить о мастерстве художника, то даже если бы Неруда написал только две

строки:

... и по улицам кровь детей текла просто, как кровь детей...—

(Перевод И. Эренбурга)

это уже было бы доказательством его гениальности.

Все поэты, хотят они или не хотят, пророки. Пророчески звучат строки Неруды:

Какой-то министр назовет меня антипатриотом, н это суждение охотно подхватят

глупцы, и газетная крыса, перо свое в желчь окуная, мое дело и имя в «Эль Меркурио»

будет когтить.

197

Молодой человек, который стремился расти

и которому дал я и слово и хлеб,

выбиваясь из сил, изречет: «Надо мертвых собрать

на борьбу с его песней живой».

Случилось самое страшное для Неруды — он увидел трагедию своей мечты,

которая была раздавлена танками, и это добило его, уже умирающего.

Преступление, совершенное в Чили, сравнимо только с преступлениями

версальцев, которые потопили когда-то в крови Парижскую коммуну. Каждый раз,

когда в истории появляются честные, благородные рыцари, пытающиеся воплотить

идеалы человечества — братство, свободу, равенство,— на их пути встают мрачные

тени или мелких дантесов, или крупнокалиберных убийц гитлеровского подобия. Так

всегда было и в революции, и в поэзии, ибо высокая поэзия — всегда революция, а

народная революция — всегда поэзия. Убийцы хорошо понимают это единство поэзии

и революции, и поэтому они убили и Неруду, и Альенде. В этом была кровавая

закономерность, ибо у всемирной хунты нет философских аргументов, их

единственные аргументы — это танки, давящие свободу, бомбы, разрушающие здания

надежды, костры из книг, сжигающие вечные ценности.

Но бронированные и даже атомные аргументы — доказательство не мощи, а

доказательство моральной нищеты, хищненькой слабости, лишь надевшей железное

забрало силы.

Иногда скептики, называя таких людей, как Неруда, мечтателями, говорят, что они

пребывают во сне и не видят реальности.

На самом деле реальность истории — это и есть благородные рыцари

возвышенного образа революции, а так называемая реальность сегодняшнего

торжества хунты есть просто-напросто страшный сон, который в конце концов пройдет

навсегда. Можно сменить правительство, но нельзя сменить народ.

Неруду хоронили под пение «Интернационала»— гимна тому делу, которому отдал

он всю свою «звонкую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил поэта в

последний путь.

В последний? Разве путь до могилы — это последний путь великого поэта?

1974

*

помнить о том,

ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ.

о

w днажды на встрече с группой зарубежных писателей, приехавших к нам на оче-

редной симпозиум, меня грустно поразило то, как представился один из гостей.

«Я написал двадцать два авантюрных романа,— бойко отрекомендовался он, —

пять социальных и около десяти психологических...» Он так именно и заявил — «около

десяти психологических».

Меня вообще повергает в недоумение попытка искусственного деления литературы

на «рабочую», «деревенскую», «историческую», «военно-историческую» и т. д. Один

критик даже выдвинул формулу особой «интеллектуальной» поэзии, не замечая

очевидной тавтологии термина.

Большая литература не укладывается ни в какие рамки, ибо она является

отражением живой, не укладывающейся ни в какие рамки жизни. Разве «Капитанская

дочка» или «Война и мир» — только военно-исторические полотна? Разве можно

«Моби Дика», «Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в разряд литературной

маринистики? Разве можно «Приключения Гекль-берри Финна» отнести к ведомству

«абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы — это всегда не просто конкретный материал, а