Страница 36 из 64
Война значительно ускорила ход событий. 31 июля Советский Союз наладил дипломатическую связь с польским правительством, находившимся в эмиграции в Англии. 14 августа между Польшей и Советским Союзом заключается военное соглашение. Этим документом было предусмотрено создание польских воинских подразделений на территории СССР под командованием генерала Владислава Андерса. Спустя неделю польским зэкам-военнопленным зачитывают указ об амнистии.
А вскоре в Советский Союз прибывает сам генерал Андерс. В Грязовце командующий польскими вооружёнными силами побывал 25 августа.
Но Первой Польской армии генерала Андерса так и не пришлось принять участие в освобождении своей родины. Обученные и экипированные за счёт СССР польские воинские дивизии осенью 1942 года были переброшены из Советского Союза в Иран. В дальнейшем в составе английского экспедиционного корпуса они сражались на Ближнем Востоке, в Египте…
Через полгода, в мае 1943-го, по просьбе поляков советское правительство создаёт дивизию имени Тадеуша Костюшко. А ещё через полгода это соединение вступает в бой с фашистами. Командование этой второй польской армией (которая по документам всё равно проходит как Первая Польская) осуществляет известный нам — уже полковник — Зигмунт Берлинг. Летом 1944 года Первая Польская армия вступает в бои на Ковельско-Люблинском направлении в составе Первого Белорусского фронта. 20 июля поляки вступают на территорию своей родины и бьют фашистов на родной земле.
Таким образом, польские офицеры и солдаты покидают ГУЛАГ, и эта категория «вояк» тоже выпадает из дальнейшей истории этой жуткой лагерной империи…
«Балтийские офицеры»
В 1940-м году ГУЛАГ пополнила ещё одна категория военнопленных — так называемые «балтийские офицеры». Под термином «балтийские офицеры» проходили офицеры эстонской, латышской и литовской армий, арестованные советскими властями после аннексии Советским Союзом прибалтийских республик летом 1940 года (подробнее об этом см. очерк «Блатные против сук», глава «Польские воры»).
Офицеры из Прибалтики формально не могли считаться военнопленными: речь не шла о военном вторжении СССР в их страны — аннексия преподносилась как «добровольное вхождение» республик в состав Страны Советов. Поэтому сразу после «вхождения» офицеры Эстонии, Латвии и Литвы были приглашены в Москву «для переподготовки» в связи с включением их в командный состав Красной Армии. На Белорусско-Балтийском вокзале их встречали с цветами и объятиями, затем переправляли на Казанский вокзал, а оттуда под усиленным конвоем войск НКВД — прямо в Сибирь, в лагеря!
Весь генералитет и часть старших офицеров — всего в количестве около 400 человек — отделяют от общей массы и изолируют на Таймырском полуострове в уединённом лагпункте на озере Лама (территория Норильского исправительно-трудового лагеря). Трудиться их не заставляют, за исключением работ по самообслуживанию. Однако условия здесь далеко не те, что у пленных поляков в Грязовецком лагере: Таймыр — не Вологда… Да и финал совершенно иной: все балтийские арестанты, находившиеся в таймырском лагпункте, были расстреляны…
Остальных «балтийцев», не «удостоенных чести» пребывания в отдельном лагере, по прибытии на место разделили на рабочие бригады и — отдельно от других зэков! — бросили на общие работы. Тяжёлый физический труд, ужасные, непривычные для большинства прибалтов условия существования, а главное — строгая изоляция от общей массы бывалых лагерников, знавших способы выживания и в таких скотских условиях, умевших «заряжать туфту» (то есть создавать видимость труда, одурачивая начальство и нарядчиков), — всё это за несколько месяцев значительно выкосило ряды новичков. Многие из них погибли от непосильных нагрузок, голода, холода и болезней. Те же, кто смог выжить, решением Особого совещания получили «за измену родине» значительные сроки наказания — от 10 до 20 лет лишения свободы. После этого «балтийские офицеры» были рассеяны по лагерям ГУЛАГа, где смешались с общей массой арестантов.
Некоторые из них наверняка в дальнейшем принимали участие в выступлениях «автоматчиков» и примкнувших к ним боевых групп повстанцев-националистов; однако, к сожалению, сколько-нибудь подробных сведений об этом автор настоящего исследования не имеет.
Самураи за «колючкой»
После того как СССР В 1945-м году объявил войну Японии, поддержав тем самым Соединённые Штаты Америки, в советские лагеря хлынул поток японских военнопленных. Они в большинстве своём (как и немецкие военнопленные) содержались в отдельных лагерях, не смешиваясь с обычными зэками. Режим и питание в этих «зонах» были более щадящими, нежели в «традиционных» местах лишения свободы, предназначенных для советских арестантов. Многие японцы использовались на строительстве, на восстановлении разрушенного войной народного хозяйства. При этом любопытно отметить одну интересную деталь. Несколько старых ростовчан, с которыми нам пришлось беседовать о послевоенных годах, с улыбкой вспоминают, как «самураи», работавшие на стройке, всегда подчёркивали своё отличие от немцев: «Они здесь в плену, а нас Сталин пригласил — помочь!» Для воинов «страны Ямато» (так японцы называли свою родину) само слово «плен» воспринималось болезненно…
Кстати, местом размещения японских военнопленных одно время был Кенгир — посёлок у станции Джезказган, где в 1953 году вспыхнуло одно из крупнейших восстаний в истории ГУЛАГа…
Основной контингент японских военнопленных был репатриирован уже к 1948–1949 годам. Так что и эти «вояки» не были втянуты в боевые действия, которые вели позже «автоматчики» из числа осуждённых военных. В лагерях, впрочем, по разным причинам остались отдельные «самураи», и содержались они вместе с обычной «армией» ГУЛАГа. Держались эти люди несколько обособленно, стараясь оставаться в стороне от всех коллизий лагерной жизни. Однако удавалось это не всегда. Так, есть сведения, что несколько японцев, оставшихся в Кенгире до 1955 года, принимали участие в массовых волнениях наряду с другими обитателями мятежного лагеря.
Репатриации не подверглись, видимо, японские военные, которые либо участвовали в особого рода боевых частях (приравненных к германским СС, гестапо, СД и пр.), либо нетранспортабельные. Возможно, имелись и другие причины, нам, к сожалению, не известные. Есть также сведения, что некоторые предпочли остаться на чужбине, боясь возвращения на родину.
Последнее вовсе не исключается. Ряд узников ГУЛАГ а в своих воспоминаниях приводит примеры подобного рода. Вот что пишет Н. Кекушев, рассказывая об одном из таких людей — японском пленном офицере Хому:
С Хому у нас состоялся интересный разговор незадолго до его освобождения из лагеря в 1955 году. Ему предложили остаться в СССР и поехать на целину. «Львович, я уже почти десять лет не был дома. Если я вернусь на родину, то меня посадят как русского шпиона. Я ничего не смогу доказать. Нет, я лучше поеду на целину». («Звериада»)
Но, видимо, главным опасением было даже не возможное обвинение в шпионаже. Больше страшило клеймо труса, проявившего слабость. По японскому кодексу чести военного, сдача в плен считалась позорным пятном (здесь Сталин не был первооткрывателем). И некоторые предпочитали считаться погибшими, но не «малодушными».
В этом смысле показателен эпизод из автобиографического романа Екатерины Матвеевой «История одной зечки», где она рассказывает о вольном поселенце — японце Фуоми, работавшем в конце 40-х годов на пекарне, которая обслуживала зэков. Этот невзрачный на вид человек по прозвищу Фомка в своём военном прошлом был каитен — «человек-торпеда», «водный камикадзе»:
История Фомки была удивительной. Оказывается, Фомка был выловлен американским эсминцем, тем самым, который должен был торпедировать. Его торпеда проскочила буквально в сантиметре от эсминца. Расчёт был сделан правильно, но командир корабля чудом замедлил ход, и, не успев опомниться, Фомка очутился в плену. По правилам, каитен или камикадзе не могут быть пленены, честь обязывает сделать харакири, но бедолага был так ошарашен неудачей, что не успел прийти в себя, как был обезоружен и поднят на борт корабля. До выяснения его отправили куда-то, куда — он сам не знал, потому что говорил только по-японски, по дороге бежал и попал к нам. Где-то далеко в Японии у ворот дома стояла его невеста и красным крестиком вышивала платочек, и все проходящие мимо девушки, у которых женихи и возлюбленные были на войне, ставили ей на платочек красный крестик. Таков был обычай. По каким казённым местам скитался потом Фомка, без каких-либо удостоверений своей личности, он и сам не знал, пока хоть немного не выучил русский язык. Очутился в Воркуте как спецконтингент «иностранного происхождения» до окончания военных действий без права выезда, когда же эти действия закончились и в комендатуре ему объявили, что может хлопотать о возвращении домой, Фомка был женат на комячке из Инты и оказался нежнейшим мужем, до смерти влюблённым в свою жену Катю… Так и застрял Фомка в пекарне, ничуть не жалея о случившемся и радуясь жизни. Впрочем, однажды он сказал по секрету Мансуру, что домой ему возвращаться нельзя. Он числился погибшим каитен за императора, и, если вдруг явится домой, семья его будет опозорена на веки веков, а друзья принудят умереть. А умирать ему совершенно ни к чему, потому как он скоро будет папой…