Страница 35 из 102
Приветствуя случайный наш приход, шумит тростник над берегом пустынным, и ждет тебя, и медленно поет… Иль это песнь о гении старинном? И слов твоих мне слышится прибой, как будто ты проходишь над водою и, мысль народа чуя за собой, как верный лук, сгибаешь стих рукою. И учишь нас ты словом управлять, чтоб наша песнь звенела, как чонгури. Чтоб снизошла на воды благодать и в скалах Тмогви не стонали бури. И сладко нам, и стрелы тростников, терзаемых в столетии угрюмом, встречают солнце на заре веков, осыпав нас передрассветным шумом. 1936
60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского
На ветхом списке «Вепхисткаосани» цветная тушь и пурпур не померкли: вот вся земля в полуденном сиянье, вот опрокинут тополь в водном зеркале… Как будто только что монашек истовый воскликнул: «Кшш!» — и пташка заметалась. Потом он долго книгу перелистывал, но гостья в ней пернатая осталась. Ее художник на листе привесил, ей перышки вздувает ветерок. А рядом — всё родное поднебесье плывет, плывет, синея между строк. Не сгинет пташка под охраной львиной у башен руставелевских шаири. Не сгинет семь столетий с половиной, вскормленная родимой яркой ширью. Зеленый мир по-прежнему теснится пред витязем, сидящим у реки. И тигры обступили ту страницу и лапами касаются строки. И вспомнил витязь о «Висрамиани», о повести, похожей на печаль его. Лицо любимой видит он в тумане, в воде и в чаще — розовое зарево. А там второй в пустыне одичалой со звездами родными говорит. И только слово песни прозвучало, небесный свод сочувствием горит. Так переписчик и художник рядом, усердствуют в товарищеском рвенье, и дивным облекается нарядом страница в миг ее возникновенья. И в ней сквозят Иран и Византия дымками благовоний, пестрой пряжей. Синеет даль, синеют льды седые, синеют пропасти родимых кряжей. Художник — тоже витязь, полный доблестным восторгом и любовью беззаветной, как бы в ночи разбужен ранним проблеском иль пеньем петуха передрассветным. Не целовал он древо крестной муки, не кланялся языческим божкам. Сжимали кисть его сухие руки, и покорялись формы тем рукам. Как Тариэла Автандил, бывало, художника вел переписчик грамотный. И дружба их народу отдавала богатство этой были незапамятной. Был слышен переклик дозоров башенных из Тмогви, Вардзии, Бостан-калаки и дальний конский топот — в ошарашенных, разбуженных расселинах во мраке. И, бодрствуя в каморке полунощной, трудясь над дивным вымыслом поэта, для Грузии своей, грядущей, мощной, сокровище они хранили это и свечи жгли… А между тем под спудом горело пламя слова ярче свеч, чтобы своим простым и вольным чудом всех мракобесов беспощадно жечь! 193761–65. Армазские видения
1. Древняя Мцхета. Перевод А. Тарковского
Мцхета, Мцхета, Грузии основа! Славлю я приход ее весны, я по крови ей родня — и снова розы и знамена взнесены. Здесь мотыга первого грузина грянула, как первая гроза, и срослись крест-накрест воедино — дева и нагорная лоза. Жар, что нес мой пращур на ладони, оживлю дыханием одним. Здесь очаг мой на кремневом склоне. Здесь огонь. Здесь первозданный дым. Мы — сыны минувших поколений — в помыслах бесстрашны и чисты; как ветвисторогие олени, мы трубили с этой высоты. Наше пламя ветер гор колышет, тьму веков мы грудью рассекли. В саркофаге полководец дышит, слышен звон меча из-под земли. И мое, как след резца на камне, уцелело в бурях бытие: Мцхета нежной матерью была мне, да святится сок лозы ее! Нет реки на белом свете слаще отчих рек, обетованных мне. Я — олень, их верный друг, трубящий с высоты Армази по весне. 1943