Казейник Анкенвоя

Я более-менее опытный ныряльщик. Я проплываю под водой около двадцати метров без дыхательной трубки. Воздуха внутри меня хватало, чтобы обоих нас поднять на поверхность. Но тут организм сотника рефлекторно совершил последнюю попытку выжить. Мускулы его рук судорожно сократились и взяли меня в мертвые клещи. От внезапности большую часть воздуха я выпустил из себя, и мы пошли далее вниз уже вместе. Я спасся благодаря тому, что Лавр фактически был уже мертв, и хватка его через секунду ослабла. Легкие мои, слава Богу, выдержали кислородное голодание, пока я рвался к поверхности.

Там уже меня выдернули на палубу Герман и машинист Крючков. А Вьюн попросту выбилась из сил, дотащивши к буксиру Зайцева. Она при виде меня едва смогла подняться. Сам я, мало еще различавший, лишь как-то успел сообразить, что Вьюн прочла все в моих глазах. Она качнулась, и рухнула в обморок, виском ударившись об угол пожарного ящика. Поглощая воздух, я сидел на палубе, и тупо смотрел, как машинист Крючков активно делал Вьюну искусственное дыхание по системе «рот в рот», пока Глухих не отшвырнул его в сторону. Где-то поблизости всхлипывал редактор.

- Сыпься в трюм! - заорал шкипер на машиниста. - Нашел девочку щупать, крыса похотливая!

- Я ж помочь, - хотел объясниться Крючков. - Я ж по инструкции, Герман.

Увесистой оплеухой Герман отправил его обслуживать паровой двигатель и осмотрел рассеченный висок моей послушницы.

- Прижечь бы надо, - Герман обернулся ко мне. - А так сотрясение.

- Я сам, - слегка оклемавшись, сказал я татарину.

Подобравшись к Вьюну, я взял ее на руки. Ранка на виске была маленькая. Царапина. Но простынная бледность Анечки меня беспокоила. Сотрясение она могла получить любой тяжести. И все же я и не думал приводить ее в чувство. Глухих принес аптеку: бидончик первача, ватный пакет, ампулу с нашатырным спиртом, и пузырек с какими-то бурыми пилюлями. Ампулу я спрятал в боковой карман. Затем сорвал с пакета бумажный край, оторвал клок ваты, окунул в подставленную шкипером крышку, и смазал царапину. Остальную крышку принял внутрь и заел пилюлями.

- Чем закусываю? - спросил я Глухих.

- Гомеопатия. Крапива.

- Хорошо, - сказал я. - Крапива хорошо. Но прижигает плохо.

- Это пройдет, - отозвался Герман. - Это сердечное. От сердечного покурить хорошо.

Под рубкой шевельнулась голубое туловище Зайцева. Решивши, что никто его здесь обижать не станет, редактор уже спокойно затрясся от холода.

- Дай ему что-нибудь, Герман, - попросил я Глухих.

- Тебе дам. Ему только в зубы.

- Дай, - сказал я. - Простудится. Я так обсохну.

Глухих откинул крышку люка и спустился в трюм. Прижимая к себе Вьюна, я дотянулся до пачки сигарет, благоразумно сунутой, когда пел я частушки, в канатную бухту на палубе около песочного ящика. А разовая зажигалка работала, несмотря на купание. Зайцев, чтобы как-то согреться, приступил к производственной гимнастике: бег на месте, приседание, наклоны туда-сюда.

- Я бежал, - сообщил мне Зайцев. - Я за преступников отдуваться не стану.

В Москве тур куплю до Черногории. Или в Израиль. В Хайфу. Теперь у нас с Израилем безвизовый режим. Вы как посоветуете? У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.

Я прикурил сигарету, затянулся, но сердце мое щемило по-прежнему. Я чуть поправил мокрый золотой локон Вьюна, прилипший к ее мраморному лбу.

Красивое сочетание: мрамор и золото. Черный квадрат выпустил Глухих. В лицо редактора улетели ватные штаны и замасленная телогрейка.

- А белья у вас не имеется? - взвешивая телогрейку со штанами, проявил Зайцев деликатный интерес.

- Белья тебе? - спросил Глухих.

- Не надо белья, - сразу отказался редактор. - Любую обувь 41-й размер. Я заплачу. Переводом. Из Черногории.

В его лицо улетели резиновые шлепанцы около 44-го размера. Зайцев поспешил надеть на себя все подарки.

- Едем, Герман, - сказал я, тыльной стороною ладони тронув щеку Вьюна.

Лицо ее в бессознательном состоянии было красиво и спокойно.

- Да, надо ехать, - засуетился Зайцев, пристраиваясь к татарину, зашагавшему в рубку. - Я ведь бежал, господин Глухих. Но честно. Я за преступников отдуваться не стану.

Шкипер открыл дверцу рубки.

- Спасибо, - поблагодарил его учтивый редактор и прошел внутрь.

Глухих, постояв у открытой двери, наклонился, и встретился взглядом со мной по левому борту. Я так и сидел с Анечкой на коленях у пожарного сундука, во вздернутой носовой части буксира.

- Не урод?

- Поехали, Герман. Ей Богу, поехали.

Сквозь отсутствующее стекло я видел, как Зайцев крутит штурвальное колесо.

Видел, как татарин отогнал редактора в угол, и что-то сказал в медную насадку для пылесоса. Буксир, давши два коротких гудка, тронулся к дамбе. Потом я смотрел на башню института, уплывавшую назад. Мне показалось, что я увидел на крыше Дарью Шагалову. Кто-то возился там с пегасом. Потом я долго смотрел на Вьюна. Когда поднял взор на рубку, Глухих и Зайцев что-то уже обсуждали. Единомышленники. Глухих иной раз, активно жестикулируя, бросал колесо. Наверное, уговаривал Зайцева перебраться из Хайфы в Палестину. Оттуда нет выдачи террористов. Возможно, обсуждали пластическое вмешательство по изменению редакторской внешности. Возможно, разумный переход Зайцева в магометанскую веру. Оба свое счастье устраивали. Мне было наплевать.

Буксир прошел вдоль высоченной дамбы до небольшого бетонного причала, от которого поднималась узкая лестница куда-то ближе к станции «Сокол». Мимо пронесся машинист Крючков, подхватил носовой конец, ловко махнул на причальный выступ и закрепил конец, обмотавши его вокруг стальной скобы, вмурованной в бетон. Вернулся, сбросил трап в четыре доски на пристань.

Из рубки, желая друг другу избежать ареста, вышли Зайцев и Герман.

- Дарья знает? - спросил я Зайцева.

- Не надо ей знать, - решительно вмешался Герман. - Когда не знает, по закону тогда молчит. Когда знает, пособничество. Кто химические отходы изготавливает, под особой статьей. А не обязаны доносить, кто пытки любит. Я завтра донесу. Вечером. В 22.30. До вечера в Израиль успеешь?

- Лучше в 23. Успею. У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.

- Молодец, дус, - похвалил его татарин, подтвердивши мою догадку. - В секторе Газы шейхом станешь с такими бабками. Гарем себе купишь из кафеля. Жене я сам все объясню как лучше. Действуй.

Он хлопнул редактора по ватному плечу, и Зайцев на шлепанцах съехал с трапа.

Глухих я руки на прощание не пожал. Руки мои были заняты, и татарин все верно понял.

- Удачи тебе, Герман.

- Аллах тебе помогай, христианин.

Прижимая Вьюна к груди, я осторожно сошел по трапу на пристань. Подниматься мне предстояло высоко, но Вьюн, легкая как перышко, была подъемным грузом.

С передышками взойдя на дамбу, я так и не услышал коротких сигналов буксира. Знать, Глухих лично желал убедиться, что подрывник-редактор навсегда исчезнет из его с Дарьей Шагаловой жизни. Зайцев, намного опередивший нас с Вьюном, терпеливо ждал у бетонного парапета, за которым открывался вид на Казейник.

- Идемте, - сказал Зайцев, - далее медлить опасно. Электричка ждет.

- Идемте, - согласился я с редактором. - В электричках вас уже ищут, Зайцев. На вокзале ждут обязательно. Вас поймают, и станут бить, пока вы не вспомните формулу красного меркурия.

- Мне формула неизвестна, - помрачнел редактор.

- Этого им не известно.

Я присел на корточки, устроил Вьюна у себя на коленях, придерживая одной рукою, и закурил. Над Казейником размазались редкие перистые облака, точно маляр небесный примеривался, как ему лучше свод белить. А как же? Москва-то белокаменная.

- Наедине желаете с девочкой в роще погулять? - обозлился вдруг Зайцев. - Я изучил вас, жалкий растлитель. Пока она без сознания, вам свидетели мешают. Если надо от меня избавиться, так и сознайтесь по-мужски.