Казейник Анкенвоя

- Так что? Болконский Лавру моего приказа не передал?

- Опять за свое, - Митя сплюнул, затянулся и снова закашлялся. - Какой еще, к свиньям, Болконский? Какой приказ? Прости. Спать охота.

Он обогнул меня и двинулся, цепляясь за перила, и каким-то углом, точно живот у него схватило, вверх по лестнице. Лестница, выложенная бетонными ступенями, прилагалась к покатому спуску от последнего к югу производственного корпуса.

Я нагнал его. Удержал за рукав.

- Где мои сотники?

- В собачьей клетке на свальном острове. Собак прибило вихрем. Клетку смяло так, что прутья в дугу. Но сидеть в ней возможно. Я же сказал: отпущу. Посплю и отпущу.

- Вьюн с Лаврентием?

- С Лаврентием. Отпусти рукав.

- А славяне что ж?

Митя раздавил каблуком на ступенях окурок сигарки.

- А что ж? Оседлали бывшее николаевское подворье. Празднуют сокрушение бесов. Пиво пьют на крови. Пускай пьют. Я им не прокурор. А уголовникам и зона дачный кооператив. И, случись, много ли намотается им за горсть извращенцев? Еще состояние аффекта подошьют.

- И Семечкина сожгли?

- И правильно сожгли.

«Дошутился Коля, - тоска и злость обдали меня с двух сторон точно раскаленные веники. - Пропал, упокой Господь его мятежную душу».

Я запомнил еще, зубы мои скрипнули так, что край пломбы сломался.

- Буду на списанном «Руслане». Вьюну передашь?

- Передам. Отпусти рукав.

- А Глухих? С Глухих что знаешь?

- Достал ты. На рейде татарин. Самогон в буксире гоняет. Лучше всех устроился.

Митя вырвал рукав и побрел дальше. В самом паршивом настроении вернулся я на причал, кляня себя, Чистякова, Князя и Максимовича с коим еще предстояло мне разобраться. Сейчас я вспоминаю вот что. Мне на том причале было как будто стыдно, что я живой. Это короткое чувство стыда. Как печаль на отпевании дальнего родственника. Сейчас я бы и не вспомнил о нем, если б не хроника событий. Иногда мемуары будят короткие, но сильные эмоции. Но следующие мысли захлестывают их, текущие заботы, надобность жить и действовать. Пусть мертвые своих мертвецов хоронят. Пусть живые своих мертвецов хоронят. Пусть только мертвые живых не хоронят. А такое повторяется сплошь, и рядом. И вот я на причале медленно шагал вдоль ряда моторных лодок, сосредоточившись на бортовых судовладельческих гербах. На Полозова я уже стал грешен в сердцах. Как понимать от него «пока ты виски дул с хозяином?». Разве, Князь мой хозяин? Борис Александрович Митин хозяин и благодетель. И, в частности, Полозов и способствовал начинанию кошмара, ввергнувшего Митю в пустоту и отчаяние.

А я? Разве я изначально рвался кого-то спасать за имением себя? Я сразу был случаен, как Митя сразу был спланирован в развертке событий и сразу мог отказаться от назначенной роли. Митя наемник. Профессиональный опытный солдат. А я убежденный и малоопытный пацифист. Но я грешил. Таки обиделся. Полозов не мог отказать человеку, вынувшему из-под крышки гроба единственную Полозова дочь. Как и я бы, наверное, не смог отказать. Но одно жертвовать собой и своими тоже наемниками, другое народом, кого защита оправдывает выбранную профессию. Я еще искал на бортах катеров маленькую птаху, а успел все для собственного удобства передумать. Мозг инструмент наших эмоций, уважаемый читатель. Исполнительный и послушный механизм. А, меж тем, взамен искомой птахи, я набрел на само название «BON VOYAGE!», исполненное на красном борту белым шрифтом «Calibri», известном разве полиграфистам и дизайнерам. Все же мы с Викторией учились в полиграфическом институте. И по ходу редакторства, вычитывали тьму разнокалиберных гранок. К моему откровенному поражению, увидел я на катерных задворках бесформенную груду брезента. Получалось, что из ряда катеров Максимович выбрал, который нужно. Я отвязал швартовочный линь, спрыгнул за штурвал, вставил ключ на брелоке в зажигательное отверстие и на малых оборотах двинулся в плавание. Ветер был встречный, дождь отчего-то грязный. Тумблером я запустил шустрые маятники со щеточками, но дело их было пропащее. Они только размазывали муть по лобовому стеклу.

- А как же вы, просто Герман, с катером угадали? - спросил я, перекосившись вправо и сбоку от стекла выглядывая в дожде белое туловище лайнера.

- Берите зюйд-вест, - ответил сзади Генрих. - Пять румбов. Пока не упремся, вслепую пойдем.

Сравнившись с компасом, я довернул колесо штурвала, и угодил под ливень. Сиденье рядом со мной опустилось под весом Генриха.

- Случай, - сказал Генрих. - Зеленая волна. Принцип Монте-Карло. Делайте крупные ставки, пока везет. Вы угадали туалетную комнату, я катер. Наш день, епископ.

- Я не епископ. А вы блефуете. Знали?

- Радуюсь. Знал, что Гусева нам подыграет. Еще прежде вас догадался. Формальная логика, бургомистр. Курс пожилого бойца. Метод исключения. Понял, что Гусева постарается защитить от нас кандидатский минимум пассажиров. Исключительно постарается, бургомистр.

- Я не бургомистр.

- Я тоже. Но слово богатое. Не возражаете?

- Нет. Если объяснитесь, для каких целей ускорили производство меркурия.

- Зеленая волна, - сказал Генрих. - День получки. Так и быть. Вы получите от меня удовлетворение. Но сначала план.

На том и расстались мы с Генрихом. Дальше плыли точно в разных катерах.

Молчали, пока не въехали в заброшенную взлетную полосу прибоя.

ЗЮЙДГОТЫ

Нос катера «BON VOYAGE!» застрял на отмели метрах в 30-ти от берега. Прямо по курсу томилась в грязевых заносах колоссальная челюсть самолета грузовых перевозок АН-124. С обрубленным хвостом, срезанными крыльями и утопленными лапами шасси этот монстр высотою метров 15 или 20 больше сходил за атомную подлодку. Максимович оказался прав. Нам определенно везло. Мы выскочили на готическую крепость вслепую. Бросать застрявший катер было глупо.

- Согласен. Смоет, - выразил Генрих коллективное мнение.

Мы покинули «BON VOYAGE!», и сразу по сапожные щиколотки увязли в зыбучей глине. Привязавши к ушам носовой части два канатных отреза, мы с Генрихом, что называется, выложились. Прежде я не представлял, как изнурителен труд бурлаков. На картине Ильи Репина видел, а на собственной шкуре не доводилось испытывать. Дождь, лепивший нам в рыла, и короткая лишь визуально дистанция подгоняли нас живей, чем голосистые приказчики хозяина какой-нибудь хлебной баржи. Ни за какие блага сейчас не повторил бы я тот бессмысленный подвиг. Баржи двужильными бурлаками тащились хоть и против течения, но все-таки по воде. Мы с Генрихом проволокли этот проклятый «BON VOYAGE!» по жидкой суше. Сколько было в нас упрямства и энергии, мы отдали их без остатка, и потом еще долго сопели, укрывшись от ливня и восстанавливая дыхание под гигантским алюминиевым намордником АН-124.

- Сука твоя Гусева, - выдавил Максимович. - Могла бы скутер подарить.

- Она и со скутером сука, - возразил я, не в силах выпрямить спину. - Она и с водным велосипедом сука. Она осталась бы сукой даже с доской для серфинга.

- Тем не менее, - сказал Генрих. - Мы у цели. Что, заметьте, важней.

- Что угодно важней этой суки, Даже пуговица от плаща.

- Вы на молниях, - возразил Максимович. - Вы запутались, бургомистр. Интенсивные физические нагрузки приводят к истощению нервной системы.

Над нами едва различимо заслышались чьи-то шаги. Что-то зашевелилось внутри огромного металлического черепа. Полагаю, за нашей ударной вахтой с большим интересом наблюдал весь экипаж. Внезапно передний грузовой трап исполина длиною метров около 6-ти с лязгом рухнул на все, что было ниже его достоинства. Мы с Генрихом стояли чуть в стороне, и трап забросал нас комьями грязи. Катеру меньше повезло. Не его был день.

- Ну, вы даете, мужчины! - выразил нам сверху респект какой-то хилый парень в черной косухе с заклепками. На глаза его, подведенные бордовым красителем, спадала косая челка. На шее болтался железный крест размером с тот, в какие помещают рождественскую елку. Ко всему он был в башмаках, окованных железом, какие носили пехотинцы Антанты, и с ручным пулеметом системы Дегтярева наперевес.