Страница 28 из 65
— не иметь собственности, постоянного места жительства, не вести оседлый образ жизни;
— не брать оружия из рук власти, не служить в армии (для бывшего белогвардейца становился врагом каждый, кто хотя бы формально вставал на защиту «краснопузых»);
— ни при каких условиях не идти на контакты с государственными органами власти, особенно с правоохранительными органами;
— ни в коем случае не прибегать к помощи системы правосудия! С судом контакт один — лишь в качестве обвиняемого. Настоящий «жиган» не имеет права выступать в суде ни в качестве свидетеля, ни даже в качестве потерпевшего. За защитой он обращается только к своим подельникам;
— нельзя участвовать в работе государственных и общественных организаций (например, вступать в комсомол, или сдавать деньги в какие-либо фонды помощи и т. д.), даже симпатизировать им;
— запрещено участвовать в каких-либо акциях Советской власти, поддерживать их (революционные праздники — 1 мая, 7 ноября, дни рождения «красных вождей», митинги, демонстрации, выборы и проч.);
— нельзя заниматься политикой и интересоваться ею (запрещено даже читать газеты);
— ни под каким видом нельзя заниматься коммерческой деятельностью, бизнесом, торговлей.
Все перечисленные запреты, помимо антиобщественной, имели ярко выраженную политическую направленность, чего не было в «варнацких правилах» дореволюционных «уркаганов». Достаточно даже самых поверхностных сравнений. В уголовном мире царской России этих жёстких установлений не существовало. Одному босяку не было никакого дела до того, есть ли у другого родные, знается ли он с ними, работал он когда-нибудь или нет… Наоборот, среди профессиональных уголовников встречалось немало бывших работяг как из города, так и из крестьянской среды. А уж о службе в армии вообще никто не задумывался! Более того, среди разношёрстных обитателей дореволюционного российского «дна» было немало беглых солдат.
Что касается сотрудничества с правоохранительными органами… Да, разумеется, доносчики, «стукачи» всегда были не в чести. Однако прежние «авторитеты» обращались с жалобами к администрации каторги или тюрьмы не менее часто, чем все прочие арестанты, в том числе жаловались и на своих недругов (по новому «закону» такой поступок абсолютно несовместим с титулом не только «авторитета», но даже обычного «сидельца»).
Дореволюционные «иваны», «бродяги» никогда не считали зазорным и занимать в местах лишения свободы самые «хлебные» должности, которые облегчали им жизнь и давали власть над остальными арестантами. Вот что пишет по этому поводу П. Якубович:
Бродяги — царьки в арестантском мире, они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные, доходные места: они — старосты и подстаросты, повара, хлебопеки, больничные служителя, майданщики, они всё и везде. В качестве старост они недодают кормовых, продают места на подводах; в качестве поваров крадут мясо из общего котла и раздают его своей шайке, а несчастную кобылку («рядовых» каторжан. — А.С.) кормят помоями, которые не всякая свинья станет есть; больничные служителя-бродяги морят голодом своих пациентов и часто прямо отправляют на тот свет, если это оказывается выгодным… («В мире отверженных. Записки бывшего каторжника»).
Другими словами, прежние «авторитетные» уголовники не видели ничего зазорного в том, чтобы сотрудничать с администрацией мест лишения свободы (старосты и подстаросты были в постоянном контакте с начальником каторги или тюрьмы), а также находиться на должностях, которые по «воровскому закону» нового времени воспринимались не иначе как «форшмачные», позорные для вора. (Не случайно лагерную обслугу «честные воры» называли и называют презрительным словечком «придурки»). Более того: считалось даже особым молодечеством внаглую обворовывать своих же товарищей по несчастью, красть из общего котла! С точки зрения «законного вора», подобные действия совершенно недопустимы и караются жесточайшим образом. Приведём по этому поводу мнение старого «вора»:
«Воры» не работают на таких работах, как хлеборезка, в бане, нарядчиком, дневальным, парикмахером, мастерами, бригадирами участка и на других руководящих должностях. Ведь всем хорошо известно, что это не трудные работы, сиди и жди конца срока. А после вышел здоровый и воруй снова, ведь можно и так приспособиться к жизни. Но этого нельзя делать мне, «вору». Какой тогда у меня будет авторитет и сила решать чьи-то судьбы, когда я стою у раздачи и даю кашу? И мне самый последний педераст и «фуфломёт» вправе сказать, что каша без масла и я его продал. Как это будет смотреться во всех отношениях? У «вора» в том и сила, что у него нет слабых сторон в этой жизни, и никто не вправе сказать о нём, что он живёт за счёт таких, как он сам. («Воры сами о себе»).
Можно приводить много других примеров, но и так очевидно: разница в «понятиях» у прежних и новых «авторитетов» криминального мира России была огромной и принципиальной. И объяснить её нельзя, если не принимать во внимание мощного влияния идеологии «жиганов».
В самом деле: какой смысл был «уркаганам» сдавать свои довольно привлекательные позиции, к тому же освящённые «традициями» старого «благородного преступного мира»? Почему они должны были отказываться от самых «козырных» должностей, позволявших им осуществлять реальную власть в лагерях? Зачем им нужна была детальная система табу, многие из которых смотрелись как совершенно дикие и инородные (например, запрет заниматься политикой — какой из «блатного» политик? Или коммерсант. Или комсомолец…). Ответ только один: потому что в их ряды влились огромные потоки бывших «жиганят» — беспризорников и босяков, которые были воспитаны именно на неприятии подобных норм поведения. И матёрые «урки» обязаны были с этим считаться, вырабатывая общие правила для профессионалов криминального мира. (Правда, как мы убедимся в дальнейшем, далеко не всегда «воровской мир» твёрдо следовал «жиганским» правилам).
Впрочем, принимая новые правила игры, старые «урки» (а в дальнейшем — и молодые жулики, уже не помнившие всех подробностей «жиганской» войны) старались по-своему растолковать и дополнить те постулаты «закона», которые перешли к ним от уголовников из «бывших». К примеру, запрет заводить семью объяснялся тем, что, дескать, у «вора» появляется слабое место, на которое при случае могут «надавить» «менты»: ради жены и детей «блатной» вынужден будет предать товарищей или отойти от «воровской» жизни. Жить только воровством считалось необходимым потому, что любой другой труд как бы закрепощал человека, делал его зависимым от общества, от общественных отношений, заставлял подчиняться каким-то нормам и так далее; а настоящий жулик должен быть свободен, главная ценность для него — это воля! Поэтому же «блатной» не должен ничего копить (не быть рабом вещей), он обязан прогуливать и пропивать добычу, щедро разбрасывать наворованное, легко делиться с «корешами» — «пей-пропивай, а пропьём — наживём!» Потому же ценилось и пристрастие к азартным играм: добыл легко, отдал без сожаления! («плачу, как граф, спрашиваю, как разбойник») И так далее…
Жизнь диктует свои «законы»
Наконец, третий источник «воровского закона» — это осмысление новой «аристократией» уголовного мира окружающей действительности, реальных перемен в жизни, соответствующая реакция на них и закрепление сформированного мировоззрения в «правилах» и «понятиях».