Сломанные крылья

Умолкнув, Сельма, казалось, обликом своим все еще продолжала эту речь. Потом опустила голову; руки ее бессильно повисли; спина сгорбилась. Казалось, она исчерпала свои жизненные силы. Так выглядит ветвь, что, сорвана бурей, лежит на земле - ей суждено, высохнув, стать прахом под пятой вечности. Я взял в горящие ладони ее ледяную руку и прижал к глазам и губам. Стараясь найти для нее слова утешения, понял, что сам еще больше нуждаюсь в жалости и сочувствии. И ничего не сказал. Мысли мои путались. Чувства пришли в смятение. Больно щемило сердце. Мне стало страшно за себя.

Этим вечером никто из нас больше не сказал ни слова. Страдание, ширясь, лишает человека дара речи. Мы были неподвижны и немы, как две мраморные колонны, погребенные землетрясением под грудой праха. Время для объяснений прошло. Напряжение было столь сильным, что наши сердца готовы были разорваться не только от слова, но и от вздоха.

Наступила полночь, и безмолвие стало еще более пугающим. Из-за Саннина выплыла ущербная луна. В окружении мерцающих звезд она казалась изможденным лицом мертвеца на черных полушках смертного ложа, освещенного тусклым светом свечей. Ливан же походил на старика, что, согбен годами и сломлен печалями, мучим бессонницей, бодрствует в ожидании рассвета, словно низложенный король - на груде пепла среди развалин своего дворца. Горы, деревья и реки меняют облик с переменой настроения и времени суток, как черты человека - с переменой мыслей и чувств. Тополь, что днем похож на невесту, чьей одеждой играет ветер, кажется вечером столпом дыма, рвущимся в неизвестность. Скала, что днем подобна титану, смеющемуся над ударами судьбы, выглядит ночью несчастным бедняком, сидящим на голой траве под открытым небом. Ручей, что утром, сверкая, как сплав серебра, поет славу вечности, ночью, срываясь со склона долины подобно потоку слез, стонет и плачет, как мать, потерявшая ребенка. Неделю назад, в полнолуние, мы были преисполнены радости, и Ливан предстал нам во всей своей красоте; теперь же месяц, блуждающий по небу, был на ущербе, наши сердца стонали от боли, и некогда величественные горы выглядели какими-то дикими, осунувшимися исполненными грусти.

Мы встали, прощаясь, и два огромных призрака возникли между нами; один, призрак любви, простер над головами крылья, другой, призрак отчаяния, вцепился когтями в шеи; один горько рыдал, другой злобно смеялся. Я с трепетом поцеловал руку Сельмы; она, приблизившись, прильнула губами к пряди моих волос, а затем снова села, откинувшись на спинку скамьи.

- Смилуйся, о, Боже, - закрыв глаза, прошептала девушка, - и укрепи все сломанные крылья!

Выходя из сада, я чувствовал, что теряю сознание; густая пелена окутывала его, как туман - поверхность озера. Тени деревьев плясали по краям дороги, как призраки, вырвавшиеся из земных расщелин, дабы нагнать на меня страх; проблески лунного света в листве деревьев виделись мне тонкими стрелами, что духи джиннов, витающие в пространстве, посылали в мое сердце; мрак стискивал меня своими сильными, черными руками.

Все, что есть в бытии, все, что есть в жизни, все таинственное, что есть в душе, предстало мне в диком, страшном, уродливом виде. Тот духовный свет, что показал мне красоту мира и радость земных существ, обратился пламенем, которое испепеляет сердце, скрывая в своем дыму душу. Тот напев, в котором слились голоса творений, превратив его в божественный гимн, стал в этот час ревом, более страшным, чем рык льва, и более глубоким, чем крик бездны.

Дома я замертво упал на постель, как падает на ограду птица, пораженная в сердце стрелой охотника. Мой разум метался между страшной явью и кошмарным сном. В мыслях я повторял слова Сельмы: «Смилуйся, о, Боже, и укрепи все сломанные крылья!»

 У трона смерти

Брак в наши дни - вызывающая смех и слезы сделка между молодыми людьми и отцами девушек. Первые, как правило, выигрывают, вторые - всегда теряют. Девушек передают из рук в руки, как товар; они навсегда лишаются радости, и уделом их становится медленное угасание в темных углах домов, куда они брошены, словно старая мебель.

Нынешняя цивилизация прибавила женщине немного ума, но умножила ее страдания, сделав более привлекательной для вожделения мужчины. Вчера она была счастливой служанкой, сегодня стала несчастной госпожой. Вчера она, слепая, шла при дневном свете, сегодня, зрячая, идет в ночном мраке. Она была прекрасна в своем невежестве, добродетельна в своей простоте, сильна в своей слабости, теперь же стала безобразной в своей утонченности, поверхностной в умственном развитии, ищущей в знаниях практической выгоды. Наступит ли такой день, когда в женщине будут сочетаться красота с образованностью, утонченность с добродетелью, слабость тела с силой души? Я считаю, что духовный прогресс - путь человечества, что приближение к совершенству - медленный, но неотвратимый процесс. Если женщина продвинулась вперед в одном отношении и отстала в другом, то лишь потому, что на крутых подъемах, ведущих к горным вершинам, встречаются засады разбойников и пещеры волков. Таковы препятствия, что надо непременно преодолеть. Горы наши все еще спят, но готовы проснуться. У их подножий прах минувших поколений перемешан с семенами грядущего, горцам же свойственны удивительные порывы и влечения. Здесь в каждом городе можно встретить женщину -символ дочери будущего. Символом восточной женщины будущего в Бейруте была Сельма Караме, однако она, как и многие из тех, кто явился в мир слишком рано, стала жертвой своего времени и, подобно цветку, что подхвачен течением реки, была брошена в поток жизни, что увлек ее к гибели.

Мансур-бек женился на Сельме, и они поселились в роскошном доме на побережье, в районе Рас-Бейрут, где живут богачи и городская знать. Фарис Караме остался один в своем старом жилище, столь же одиноком в окружении садов, как пастух -с роди стада. Прошли дни свадьбы, миновали ночи пышных торжеств, окончился месяц, который называют медовым, и сохранился лишь привкус горечи, - как после славных битв остаются в далекой степи горы костей и черепов. Нарядный блеск восточной свадьбы возносит души женихов и невест в заоблачные выси; они парят там орлами, но вскоре, словно тяжелые мельничные жернова, низвергаются в бездну морей. Их радости так же непрочны, как следы на морском берегу, что сразу же смываются волнами.

Прошли весна и лето, наступила осень, и моя любовь к Сельме, изначально - увлечение юноши на заре жизни красивой женщиной, превратилось в то немое обожание, с которым сирота относится к духу матери, пребывающему в вечности. Овладевшее всем моим существом чувство перешло в грусть, что сосредоточена только на себе. Страсть, исторгавшая слезы из глаз, стала безумием, от которого кровоточило сердце. Стон сочувствия, переполнявший грудь, вылился в страстную молитву, с которой душа моя безмолвно обращалась к небу, испрашивая счастья для Сельмы, радости для ее супруга, покоя для отца. Но я напрасно сострадал, просил и молился - несчастье Сельмы было таким недугом, источник которого в самой душе. От него помогает только смерть. Муж ее принадлежал к числу тех, кто получает даром все, что делает жизнь приятной; такие никогда не довольствуются тем, что имеют, и вечно жаждут чужого добра, до конца своих дней страдая алчностью. Тщетно было испрашивать мира и для Фариса Караме, ибо зять его, едва получив руку Сельмы и завладев огромным приданым, не только забыл и покинул несчастного старика, но и желал ему смерти в надежде присвоить себе остаток его состояния.

Мансур-бек напоминал архиепископа характером и поведением; казалось, он был уменьшенной копией своего дяди, и различия между ними было не больше, чем между лицемерием и пороком. Булос Галеб добивался своих целей, прикрываясь одеждой священнослужителя, и насыщал алчность, защищаясь золотым крестом, висящим на его груди, а племянник проделывал все это открыто и грубо. Архиепископ по утрам шел в церковь, тратил остаток дня на обирание вдов, сирот и простаков, а племянник только и делал, что искал наслаждений, насыщая свою похоть в темных закоулках, где воздух наполнен дыханием порока.