Императорский безумец

Ээва выслушала эту реплику с каменным лицом. А я уж тем паче не стал спрашивать, возможно ли допустить, чтобы генерал-губернатор не разделял мнения императора?

Далее император писал, что повелевает генерал-губернатору лично выехать на место (что, мне показалось, делало эту историю особенно зловещей), арестовать господина Бока и наискорейшим образом препроводить куда следует. Кстати, если место назначения и было названо, то Паулуччи его пропустил, и оно долгие годы оставалось для нас тайной. Кроме того, император повелевал Паулуччи опечатать бумаги господина Бока, забрать их с собой и тщательно изучить. Не кроются ли за ними другие люди подобного же образа мыслей… Я почувствовал, что императорская логика в чем-то хромала, но еще не понял, в чем именно, когда моя неистовая сестра, улыбнувшись, сказала:

— Господин маркиз, это же великое медицинское открытие императора!

— Pardon?

— Что безумие — болезнь заразительная…

— Madame, государь пишет дословно: «Я даже полагаю, что это будет самым снисходительным толкованием поведения господина Бока. В любое другое царствование с ним обошлись бы с полной мерой строгости, в соответствии с существующими на то законами». И я смею надеяться, madame, — продолжал Паулуччи, — что ваше отношение совершенно изменится, после того как вы услышите последний абзац в письме государя.

Эту заключительную часть я помню слово в слово. Хотя бы уже потому, что мы с Ээвой не раз впоследствии говорили о ней. Император писал:

«После того жестокого шага, на который я решился с большой сердечной болью, я обязан подумать о судьбе жены господина Бока и их ребенка, ибо, насколько я слышал, его жена недавно произвела на свет дитя. (Одному богу известно, откуда император это взял, ибо ребенку Ээвы и Тимо только еще через пять или шесть месяцев предстояло появиться на свет!) Пусть же судьба этой семьи, генерал, будет делом вашего отзывчивого сердца. Бок женился на простой деревенской девушке, что не соответствовало взглядам его круга, и его жене, очевидно, приходилось уже сталкиваться в обществе с различными неприятностями. Позаботьтесь о ней. Разъясните ей участливо причины жестокой меры, предпринятой в отношении ее мужа. Утешьте ее. Следите, чтобы ее никак не тревожили и никто бы ей не докучал. Известите меня, если она окажется в беде, я постараюсь тут же прийти ей на помощь. Докладывайте мне подробно обо всех этих обстоятельствах. Подпись: Александр, Перекоп, 8-го мая 1818 года».

— Да, — сказал генерал-губернатор, — вы, милостивая государыня, может быть, даже не способны полностью это оценить, но я должен вам сказать: по пальцам можно перечесть семьи, чьи судьбы государь так близко принимал бы к сердцу!

И на это Ээва усмехнулась своей дьявольски изысканной и снисходительной улыбкой, какой она умела усмехаться еще двенадцатилетней босой девчонкой с грязными ногами, когда, бывало, стоя возле очага в Каннука, слушала, как сидевшая перед ней и гревшая у огня бок лыукаская Леэну взахлеб расхваливала доброе сердце хольстреского господина управляющего… Только теперь улыбка у Ээвы была несравнимо более надменной и еще более неуловимой. Помню — такие мгновения память иногда сохраняет на всю жизнь, — как я боялся, как надеялся, что вот сейчас моя ставшая госпожой сестра, как того требует этикет, попросит передать императору ее благодарность… Ибо, как бы странно это ни прозвучало спустя десять минут после того, как увезли ее мужа, однако ведь что-то Тимо должен был совершить, это очевидно. Но еще очевиднее, что подобную заботу со стороны императора при таких обстоятельствах приходилось считать чудом… Моя неистовая сестра дала улыбке сбежать с лица и снисходительно сказала:

— Доложите императору, что я обращусь к нему, когда мне так настоятельно потребуется его помощь, что я сочту это уместным… Я надеюсь, что теперь все?

Маркиз Паулуччи дал Ээве честное слово дворянина, что он не знает, куда император приказал доставить Тимо. Но честное слово, данное Ээве, ни к чему маркиза не обязывало, ибо она ведь сама сказала ему, что не причисляет себя к числу дворянских дам. Обыск, хотя и не самый грубый и мучительный, однако в силу его государственной важности все же весьма тщательный, закончился в два часа. Ээва не попросила маркиза остаться к обеду, в десять минут третьего с мызы была снята жандармская охрана, и генерал-губернатор вместе со своим адъютантом, полковником, ускакали в сопровождении двух дюжин конных жандармов, они забрали серые мешки, в которых, кроме бумаг Тимо, были еще некоторые его книги неблагонадежного содержания.

Я помню, что в этот день Ээва не вышла к обеду. Запыхавшийся доктор Робст сообщил, что madame пожелала побыть в одиночестве и просила о ней не беспокоиться, но когда в шесть, в восемь и даже в десять она не появилась, доктора Робста охватила чуть ли не паническая лихорадка. И хотя я его успокаивал («Знаете, может быть, какая-нибудь дворянская дама и способна учинить над собой какую-нибудь глупость, чего вы опасаетесь, но наша госпожа этого наверняка не сделает»), однако, когда сгущались сумерки, я уже и сам не был в этом вполне уверен. Я зашел к Кларфельду, прошел на хозяйственный двор, спрашивал мужиков, возивших на поле навоз и теперь возвращавшихся домой, спрашивал в амбаре, в хлеву, в комнатах мызского рабочего люда, в здании старого лазарета. Никто госпожи не видел. Я пошел к озеру, ходил к мукомолу и на мельницу. Нигде, никто ее не видел. Перешел через плотину на озерный остров и заглянул в окно запертой беседки. Пустые стулья. Было настолько темно, что мне удалось вернуться в барский дом не замеченным доктором Робстом. Я сидел в своей мансардной комнате, в левом крыле, выходившем в сад, и чувствовал, что от волнения у меня пересохло во рту. И тут меня осенило. Я вскочил и пошел к дверям моей теперешней комнаты. Дверь была изнутри на крючке, но она не плотно прилегала к косяку. Обратной стороной железного гребешка я приподнял крючок и вошел сюда, в мою нынешнюю комнату. Здесь и обнаружил мою пропавшую сестру. Пол был устлан вынутыми из шкафов книгами. Их ведь по одной раскрывали и трясли, чтобы могли выпасть тонкие рисовые бумажки со списками таких же безумных единомышленников Тимо… Ээва свернулась калачиком на плетеном диванчике.

Рядом на полу стояли ее туфли, выпачканные землей. Она укрылась старой шинелью Тимо. Одним концом шинель сползла на пол, и кончики Ээвиных пальцев в белых шерстяных чулках выглядывали из-под края шинели. Мне пришлось дважды тронуть ее за плечо, пока она, вздрогнув, не подняла голову. Я увидел, что она скрутила домашний сюртук Тимо и подложила его вместо подушки. На сюртуке темнело влажное от слез пятно.

— Где ты была?

— В лесу.

— Скажи, что все это значит? Почему они увезли Тимо? Что он сделал?

Ээва немного помолчала. Потом посмотрела мне в глаза:

— Мне это известно не больше, чем тебе.

На том все и закончилось. Ээва сказала:

— Дай мне теперь поспать. Мне нужна ясная голова. И как можно скорее.

Она спрятала лицо под шинель, и я оставил ее здесь на диване, а сам ушел. Отчетливо помню, как я сидел у себя в старом кресле со скрипучими пружинами и в ночном сумраке слушал доносившиеся снаружи звуки: сонный лай дворовой собаки, позвякивание колодезной цепи, пересвист соловьем в кустах за яблоневым садом — и чувствовал, сколь двойственно мое отношение к моей неистовой сестре. Я испытывал к ней восхищенное, робкое и тревожное почтение. И это тоже. Ибо, господи, в каком же невозможном, немыслимом положении она оказалась! Наша каннукаская Ээва, которая полгода только и успела побыть владелицей мызы и которую все мызники Лифляндии (особенно, разумеется, женская рать) ненавидели пуще, чем змею в собственном саду. И для которой среди этого ядовитого клокотания единственной опорой был ее необыкновенный муж… И которая вдруг сразу, начиная с сегодняшнего утра, не только лишилась этой опоры, но вдобавок ко всему стала женой государственного преступника… (Ох, я представлял себе, кроме того, как во всех окрестных имениях, где до сих пор утверждали, что бедному глупцу Тимо больше не о чем разговаривать с женой, как только о кормлении телят, начнут сразу разглагольствовать, что именно эта ужасная Ээва, этот пропахший бунтом навозный выродок, и вбила в голову своему несчастному мужу враждебные государю мысли, и теперь по вине жены в каземат заключили мужа…) Да-да! Вчера Ээва была супругой уважаемого дворянина, а сегодня она — жена государственного преступника. Но если мужу его принадлежность к дворянскому сословию и в тюрьме обеспечит известные привилегии, то у Ээвы, помимо ее дворянского имени, не осталось теперь ничего, кроме кровоточащей раны, в которую свет начнет сыпать соль глумления… И мало того, что она жена государственного преступника, ей еще оказана и особая императорская милость (дьявол его знает, как это еще понимать). Да и не только это. Вдобавок ко всему ее поведение уж совсем неслыханно, потому что она высокомерно отклонила милость как самого монарха, так и его глашатая… («Как долго еще я должна терпеть честь вашего присутствия здесь?») Безрассудная девчонка!.. И чем дальше, тем больше, наряду с моим восхищением и боязливым почтением, росло во мне серьезное осуждение: зачем ей понадобилось вести себя таким образом! Признаюсь, я даже думал: и поделом ей! Теперь она что хотела, то и получила… госпожа фон Бок…