Элиас Портолу

«Я сурово наказан за это, — размышлял Элиас. — Кому известны пути Господни? А если Он захотел внять моей мольбе? А если это и есть моя жизнь? Почему я не могу иметь право на земное счастье? Разве я не человек, как все остальные?»

И его одолевал навязчивый сон: весенний воздух, чистый и напоенный ароматами, врывался в его келью; за окном виднелось небо, такое бездонное и голубое! Разве он не был человеком, как все остальные? Он согрешил! Ну и что, а кто из людей безгрешен? И кто из-за этого обрекается на вечное наказание?

«Ну ничего, я оставлю семинарию; у меня есть оправдание, что мой брат умер и я сейчас нужен дома. Люди посплетничают немного, но о чем они не сплетничают? Через год мне никто ничего не скажет и тогда…» Ах, какое блаженство! Разве такое было возможно? Да, теперь это блаженство стало возможным!

«Почему я настолько глуп, чтобы колебаться хотя бы миг?» — спрашивал себя Элиас, удивляясь своим чувствам и пустым терзаниям. И он ощутил, что его сердце наполняется радостью; но внезапно в сердце возникала пустота и отчаяние охватывало его.

«Нет, нет, нет! Почему ко мне приходят такие грезы? Так то ты побеждаешь искушение, Элиас Портолу? Такие твои обеты? Нет, нет, нет; я одержу верх; изыди, сатана, я одержу верх над тобой, ты будешь побежден!»

И он сжимал кулаки, словно для настоящей борьбы. И так проходили часы, дни, ночи, месяцы.

Настал день, когда его известили, что скоро он будет рукоположен в священники; эта новость не обрадовала, а огорчила его. Теперь ему казалось, что он приобрел опыт и не должен обманывать себя. Он вспоминал первое время своей любви, когда надеялся, что брака Пьетро и Магдалины будет достаточно, чтобы избавить его от страсти. И вместо этого!..

«Нет, я не хочу обманывать себя, — думал Элиас. — Я останусь человеком, который подвержен страстям: нет, спасение не в преградах, отделяющих нас от греха, а в нашей силе и в нашей воле».

Когда он отправился домой, чтобы сообщить новость, то, к своей радости, нашел всю семью в сборе; там были даже Маттиа (теперь у семьи Портолу был слуга, так как дядюшка Берте с одним сыном не могли справиться со всей работой в овчарне и в поле) и родственник Яку Фарре, который после смерти Пьетро стал частым гостем в доме.

Яку Фарре был помещиком, он владел стадами, землями, лошадьми, ульями и был холостяком; он сильно привязался к малышу, осиротевшему после смерти Пьетро, и Портолу обходились с ним, как с хрустальным, надеясь, что он оставит свое состояние ребенку. Как бы то ни было, Элиас застал его в кругу семьи; Берте сидел у Фарре на коленях, а тот говорил ему:

— Вот мы едем рысцой на лошади; поехали на праздник, а, Берте?

Ребенок смеялся. Элиаса это раздосадовало; он посмотрел на Фарре, который, несмотря на свою тучность, был красивым мужчиной, посмотрел на ребенка, посмотрел на Магдалину и ощутил укол ревности, но взял себя в руки и сообщил новость. Для семьи Портолу, а особенно для тетушки Аннедды, которую смерть Пьетро состарила на десять лет, сделав ее безучастной ко всему, хорошее известие, принесенное Элиасом, было как лучик солнца.

— Хвала Святому Франциску! — сказал дядюшка Портолу. — Я ждал этого дня; если бы не эта надежда, я бы покончил с собой. А, вы улыбаетесь! Ты улыбаешься, Яку Фарре! Эх, ты не знаешь, каково дядюшке Портолу! — и он вздохнул несколько раз. Элиас помрачнел и подумал:

«Мой отец говорит серьезно; если я отступлюсь, он этого не переживет».

Только Магдалина, казалось, не обрадовалась новости: широкие веки ее были опущены с выражением смиренной скорби; она ни разу не посмотрела на Элиаса, но он ни мгновения не заблуждался относительно ее чувств.

«Она всегда будет меня любить, — думал, уходя, Элиас. — Яку Фарре напрасно будет ухаживать за ней: она моя, только моя, она захочет разыскать меня, она сделает все, чтобы поговорить со мной, чтобы развлечь меня, я в этом уверен. Что мне делать?»

Этого он не знал, как не знал даже того, когда Магдалина сможет поговорить с ним; но он ждал, и это ожидание подготавливало его к борьбе, или, по меньшей мере, заранее вооружало его против слабости, которую он мог бы проявить, заговори с ним Магдалина внезапно. Если ему говорили, что кто-то ищет его, он чувствовал, что его сердце тревожно бьется, и думал: «Это она!» Затем, узнав, что это не она, вздыхал с облегчением и в то же время с грустью, шел домой, боясь повстречаться с Магдалиной наедине, осторожно входил в дом и чувствовал досаду, видя, что Магдалина не одна.

«Нам нужно расстаться! — говорил он себе, чтобы оправдаться. — Нам нужно поговорить и порвать наши отношения раз и навсегда!»

Однако прошло много времени, а Магдалина не побеспокоила его.

«Она смирилась; тем лучше! Кто знает? Может быть, я обманывался, может быть, она больше думает о Яку Фарре, чем обо мне», — говорил себе Элиас; и ему казалось, что он доволен, но в глубине души чувствовал странную и необъяснимую боль.

Но однажды в октябре, за два или три дня до обряда первой ступени посвящения в церковнослужители, когда он читал в своей келье, за ним пришли.

«Это она!» — подумал Элиас, заволновавшись.

Это была не она, а соседский мальчик, которого она отправила за ним: «Скажи отцу Элиасу (его уже звали так), чтобы он скорее шел домой и что он нужен там».

— Что-то с мамой? — спросил Элиас.

— Не знаю.

— Может, ребенок заболел?

— Не знаю.

— Ступай, я сейчас приду.

И он пошел домой; сердце его сжималось от тяжелого предчувствия. Магдалина и в самом деле была дома одна: тетушки Аннедды не было, ребенок спал. Переулок был пуст, и вокруг царили истома и бесконечное спокойствие туманного осеннего дня.

Как только Магдалина увидела Элиаса, она заметно разволновалась и почувствовала, что напрасно приготовила длинную речь, полную убедительных увещеваний: то время, когда она отправилась на пастбище и одним лишь поцелуем взяла верх над Элиасом, уже давно миновало; робость и, возможно, трепет, охватили ее при виде одежд, которые были на ее давнем возлюбленном, и, может быть, сейчас в ней говорил, скорее, расчет, чем страсть. Но, как бы то ни было, Магдалина разволновалась и оробела: она усадила Элиаса и, как всегда, подала ему приготовленный для него кофе, а затем спросила, отведя глаза:

— Ну как, обряд будет в воскресенье?

— Разве ты этого не знала?

— Знала.

Они замолчали.

— Зачем ты послала за мной?

— Зачем? — произнесла она, словно спрашивая у себя. — Ой, подожди, ребенок проснулся. Ах, тише, мой маленький: вот дядя Элиас. — Она встала, пошла к ребенку и принесла его с собой. Элиасу стало не по себе.

— Элиас, — начала она, — ты, наверно, догадываешься, что я хочу сказать тебе. — Элиас покачал головой. — Тебе ничего не говорит это невинное создание? А совесть твоя ничего тебе не говорит? Спроси у нее: еще есть время. Неужели Господь, которому все ведомо, не будет рад больше, если ты, вместо того чтобы сделать, что задумал, станешь отцом этому невинному ребенку?

Она замолчала, глядя на Элиаса и ожидая ответа. Дрожащей рукой Элиас машинально гладил малыша по головке.

— Что я могу тебе сказать? Теперь уже слишком поздно, Магдалина, — пробормотал Элиас.

— Нет, не поздно, не поздно!

— А я говорю, поздно; какой скандал выйдет, про меня будут говорить, что я полоумный.

— А, — с горечью промолвила Магдалина, — и из-за злых языков ты не желаешь прислушаться к своей совести?

— Моя совесть велит мне идти той дорогой, которой я готовлюсь идти, Магдалина! — сурово сказал Элиас, не поднимая глаз и не прекращая гладить маленького Берте. — Даже если я сниму эти одежды и женюсь на тебе, скажи мне, разве сможем мы признаться, что это мой сын?

— Нет, перед всеми мы не признаемся! Для всех он никогда не будет твоим сыном, но ты все равно сможешь обращаться с ним, как со своим!

— Я все равно буду любить его, я все равно буду заботиться о нем: в моем новом положении никто не помешает мне исполнить мой долг по отношению к нему.