Элиас Портолу

ЭЛИАС ПОРТОЛУ

Грация Деледда

Лауреат Нобелевской премии (1926)

Для семейства Портолу из Нуоро наступали радостные Дни. Во-первых, сын Элиас, что отбывал срок в тюрьме на континенте[1], должен был выйти на свободу в конце апреля. Во-вторых, собирался жениться Пьетро, старший из трех сыновей.

Все готовились словно к празднику: побелили дом, напекли хлеба и запаслись вином, как будто Элиас возвращался после учебы, а не тюрьмы. Теперь, когда его злоключения кончились, родные ожидали его даже с некоторой гордостью.

Вот наконец и наступил день, которого все так долго ждали, особенно мать Элиаса, тетушка Аннедда. Невысокая, добродушная, бледная, немного глуховатая, она любила младшего Элиаса больше, чем остальных сыновей, из которых старший, Пьетро, крестьянствовал, а средний, Маттиа, как и их отец, дядюшка Берте, пас овец. Они специально к этому дню вернулись домой.

Оба сына дядюшки Берте были очень похожи друг на друга: низкорослые, плотные, бородатые, со смуглым лицом цвета бронзы и длинными черными волосами. Сам же дядюшка Берте Портолу, «старый лис», как его все называли, был тоже роста небольшого; черные космы волос нависали над красными воспаленными глазами и спускались на уши, откуда переходили в длинную черную и такую же всклокоченную бороду. Костюм на нем был довольно-таки грязный; поверх него он был облачен в длинную черную душегрейку, без рукавов, сшитую из бараньей шкуры шерстью внутрь. Среди этих косм выделялись забуревшие от солнца ручищи, а на лице — опаленный солнцем крупный нос.

По такому празднику дядюшка Портолу все же сподобился вымыть руки и лицо, выпросил у тетушки Аннедды немного оливкового масла и хорошенько умастил им свои волосы, затем расчесал их деревянным гребнем, поминутно чертыхаясь из-за боли, которую причиняло ему это предприятие.

— Чтобы вас сам дьявол расчесал! — выговаривал он своим волосам, поворачивая голову то туда, то сюда. — Овечью шерсть расчесать и то легче.

Когда же дядюшка Портолу справился наконец с вороньим гнездом на голове, то принялся заплетать себе косицы: одну — на правом виске, вторую — на левом, третью — под правым ухом, четвертую — под левым. Покончив с этим, он умастил и расчесал бороду.

— Вы бы, отец, еще парочку косичек себе сплели! — не удержался и прыснул Пьетро.

— Ну, чем я, по-твоему, не жених? — воскликнул дядюшка Портолу и тоже захохотал. Смеялся он на свой лад, наигранно, и при этом совсем не тряс бородой.

Тетушка Аннедда что-то проворчала, ибо ей было явно не по душе, что сыновья слишком вольно держат себя с отцом, но муж взглянул на жену с упреком и сказал:

— Что это ты разворчалась? Пусть парни потешатся, теперь их черед — мы с тобой свое уже отгуляли.

Подошло время встречать Элиаса. Явились родственники и один из братьев невесты Пьетро, и все вместе они направились на станцию. Тетушка же Аннедда осталась в доме одна, с котенком и курами.

Домик, с внутренним двориком, выходил на крутую улочку, спускавшуюся на проезжую дорогу. По другую сторону стеной поднималась живая изгородь, аза ней по склону холма раскинулись огороды. Вид был типично деревенский: в одном месте дерево распростерло ветви поверх живой изгороди, придавая всей тропинке живописный вид; могучие скалистые вершины Ортобене и лазурные очертания гор Ольена закрывали собой линию горизонта.

Тетушка Аннедда родилась и состарилась именно здесь, в этом уголке земли, где так много чистого воздуха, и, может быть, поэтому навсегда осталась простой и чистой сердцем, как семилетняя кроха. Впрочем, и ее соседи были людьми добропорядочными, нравов самых простых, дочери их исправно посещали церковь.

Тетушка Аннедда время от времени показывалась в открытых воротах: взглянет направо-налево и опять в дом. Соседки тоже поджидали Элиаса: кто стоял в дверях своего дома, кто сидел на завалинке. Кот тетушки Аннедды наблюдал за всем из окна.

Вот, наконец, вдалеке послышался шум шагов и раздались голоса. Соседка перебежала через улочку и прокричала в ворота тетушки Аннедды:

— Вон они! Сейчас будут здесь.

Появилась тетушка Аннедда. Она была бледнее обычного и вся дрожала; почти сразу в конце улочки показалась группа односельчан. Элиаса так растрогал вид матери, что он тут же к ней подбежал, склонился и обнял.

— Чтоб эта беда да осталась навеки одна! — бормотала сквозь слезы тетушка Аннедда.

Элиас был высокого роста, стройный, с тонкими чертами лица, бледный как полотно, выбритый; черные волосы острижены, глаза светло-зеленые, прямо-таки русалочьи. Из-за долгого пребывания в тюрьме руки и лицо у него были неестественно белые.

Все соседки столпились вокруг него, оттеснив других односельчан, каждая стремилась пожать ему руку со словами:

— Чтоб эта беда да осталась навеки одна!

— Если на то будет воля Божья, — неизменно отвечал он. Потом все вошли в дом. Кот при приближении односельчан соскочил с окна, выскочил на внешнюю лесенку, сиганул вниз, заметался по двору и в конце концов куда-то с испугу забился.

— Киса, киса, — принялся кричать дядюшка Портолу, — что за дьявол тебя разбирает? Ты что, честного народа никогда не видывала? Мы супостаты, что ли, какие, что от нас даже кошки шарахаются? Нет, мы люди честные, люди порядочные.

«Старого лиса» просто распирало от желания кричать, болтать, и он городил всякий вздор.

Когда все расселись в кухне по местам, тетушка Аннедда принялась обносить гостей вином, а дядюшка Портолу как завладел своим родственником Яку Фарре, так и не оставлял его более в покое. Тот был красавцем, с красным лицом, толстый и страдал одышкой.

— Ты видишь? — кричал дядюшка Портолу, ухватив Фарре за грудки. — Нет, ты видишь, что за сыновья у меня! Ну чем не три голубка? А что за крепыши, здоровяки, красавцы! Взгляни же на них всех, нет, ты только взгляни! Теперь вот и Элиас вернулся; уж мы теперь будем словно четверка львов, никто и взглянуть на нас косо не посмеет! Знаешь, я и сам еще не растратил силенок, да, представь себе, и нечего на меня так смотреть, Яку Фарре, да я плевать на тебя хотел, понял? Моя правая рука это мой сын Маттиа, теперь вот Элиас будет моей левой рукой. А Пьетро, мой малыш Пьетро, мой Пьетрик? Ты только посмотри, какой он молодчина! Он засеял десять четвертей ячменем, восемь — пшеницей и две четверти — бобами. Если уж он решил жениться, то может достойно содержать свою жену. Без урожая-то он не останется! Красавчик ты мой, Пьетро! Ах, дети мои! Ни у кого в Нуоро нет таких детей, как у меня!

— Ммм… да! — промычал Яку Фарре ему в ответ.

— Как, всего лишь: «Ммм… да»? Ты куда клонишь своим «Ммм… да». Яку Фарре? По-твоему, я лгу? Покажи мне трех других парней, как мои сыновья, честных, работящих, сильных! Они-то и есть настоящие мужчины!

— А разве кто-то утверждает, что они женщины?

— Женщины, женщины! Сам ты женщина, толстобрюхий! — выкрикнул дядюшка Портолу, упираясь своими ручищами в живот родственнику. — Это ты женщина, а не они, мои сыновья! Взгляни же на них! — продолжал он свою речь и обернулся с обожанием в сторону юношей. — Взгляни же на них! Или ты и впрямь слепой? Ну чем не три голубка?

Подошла тетушка Аннедда со стаканом в одной руке и кувшином в другой. Она наполнила стакан вином и протянула его Фарре, а тот любезно передал его дядюшке Портолу, который его и осушил.

Давайте же выпьем за здоровье всех присутствующих! А ты, жена моя, моя милая девочка, не бойся теперь ничего! Теперь мы будем как львы, никто на нас и косо не посмеет взглянуть!

1

Имеется в виду континентальная Италия.