Страница 41 из 66
— Японская мимоза! Ой, какая прелесть! — воскликнула девушка.
— Почему японская? — возразил Алексей. — Самая настоящая московская. Вчера у метро «Динамо» купил.
Зайцев искоса на них поглядывал. В чуточку выпуклых блеклых глазах хмурости как не бывало. Сергей Никанорович любил все красивое. Сам он был садоводом, немножко фальшивя, но зато самозабвенно играл на скрипке. В оценке космонавтов у него был свой особый критерий. Зайцев считал, что физическая закалка, теоретическая подготовка — это, конечно, очень важно. Но не менее важно и другое — личные, чисто человеческие качества: доброта, душевность, умение держать себя, то есть все то, что называют иногда коротко обаятельностью. «Чем покорил весь мир после своего первого полета Гагарин? Конечно же, своим подвигом, но и обаятельность сыграла тут далеко не последнюю роль», — говаривал он.
С первого взгляда новый космонавт пришелся Зайцеву по душе. Ему нравились и его чуть курчавившиеся волосы, и курносое, открытое, истинно русское лицо, и белозубая улыбка, и эта простота и непринужденность в обращении, без малейшего налета развязности, с какой он подарил Оле цветы.
— Ну, Алексей Павлович, настало нам время и поговорить.
— Я слушаю вас, Сергей Никанорович.
— Садитесь-ка напротив, — указал Зайцев на стул. Жиденькая цепочка его бровей над выпуклыми глазами пришла в движение. — Вы сейчас находитесь в лаборатории, именуемой термокамерой, — начал он торжественно. — Наша космическая медицина — наука еще молодая, и некоторые ее представители утверждали, что человеческий организм для перенесения высоких тепловых нагрузок якобы нельзя тренировать. Лично я всегда придерживался иной точки зрения. Я считаю, что разумно спланированные тренировки в термокамере не только позволяют выяснить возможности организма, но и закалить его.
В глазах Горелова мелькнул какой-то огонек. Зайцев заметил это.
— Вы, кажется, хотите что-то спросить?
— Да, Сергей Никанорович, — заерзал на стуле Горелов, — я подумал: когда космический корабль входит в плотные слои и у него сгорает термообшивка, сколько градусов по Цельсию бушует за его бортом? Больше десяти тысяч, кажется? Так если такая температура даже на секунду ворвется в кабину, никакая закалка в термокамере не спасет.
— Это верно, — бесстрастно подтвердил Зайцев, — было бы смешно рассчитывать, что термотренировки тут пригодятся. Они предназначены для другого. Представьте себе, откажет система терморегулирования или, еще хуже, корабль потеряет управление. Значит, снижение пойдет по естественной орбите, корабль тогда сделает несколько лишних оборотов вокруг Земли, прежде чем войдет в плотные слои. И тут температура может повыситься. Закаленный организм ее выдержит, слабый — погибнет. Поняли?
— Понял, — кивнул головой Горелов.
— У нас в полетах этого не было, — продолжал Зайцев, — термосистема на кораблях работала идеально. А вот Гленну и Карпентеру — тем пришлось попариться. И лучше поэтому на земле готовиться к разным неожиданностям, вот за этими дверями, — показал Сергей Никанорович на отсеки, — так надежнее. Да закалка и в других случаях важна. Будете лучше себя чувствовать, проходя плотные слои, когда температура в кабине может подняться. И частичная разгерметизация тоже возможна.
Зайцев умолк и некоторое время испытующе смотрел на Горелова. Алеша сидел спокойно и ждал. Тогда Сергей Никанорович попросил Горелова обойти все стенды, ознакомиться с оборудованием кабины, хотя это оборудование Алексей уже изучил на занятиях. Только после этого Зайцев произнес опять тем же торжественным голосом:
— Переходим к опыту. Он продлится у нас сегодня двадцать минут.
— Так мало! — воскликнул простодушно Горелов. — Дали бы хоть сорок.
— Дух соревнования здесь неуместен, — осадил его Зайцев, — это я раньше по неопытности ему поддавался. Однажды до беды чуть не дошло.
— Как же это случилось, Сергей Никанорович?
— Довольно-таки банально. Пришли на опыт два дружка, сели в отсеки и начали меня, что называется, заводить. Одному было назначено пятьдесят минут сидеть, он час выпросил. Другой — час десять. Потом все больше и больше. Сидел в отсеке капитан Слава Мирошников спокойно и никому в голову не могло прийти, что держится он из последних сил. А вышел из отсека и упал, не дойдя до кушетки.
— Я знал Славу Мирошникова, — сказал Алеша. — Провожал его из городка, а теперь в его квартире живу.
— Достойный был юноша, — вздохнул Зайцев, любуясь добрым лицом Алексея, — жалко вот только: подкачало здоровье... Ну а что касается вас, то я уже слыхал о ваших хороших показателях на физподготовке. Сорок минут не обещаю, а до тридцати увеличу. Вы все же мужчина, Алексей Павлович. Это вот Женечка Светлова придет, ей после перерыва больше двадцати ни за что не дам.
Алешу провели за ширму. Там на него были наложены многочисленные датчики: одни в виде электродов, другие приклеивали прямо на тело лейкопластырями. В мохнатых унтах и сером летном комбинезоне вышел он из-за ширмы.
Тем временем в лаборатории появились еще трое: техник-приборист, дежурный врач и лаборант Федя. Под наблюдением Зайцева Горелову замерили давление крови, температуру. Сквозь зубцы осциллографа побежала синяя лента, на ней возникла длинная линия кардиограммы.
— Исходные данные в порядке, — отметил Зайцев. — А теперь, Алексей Павлович, в камеру.
Он открыл дверь одиночного отсека и глазами указал космонавту на вмонтированное в пол самолетное кресло.
Горелов опустился на сиденье, придал ему небольшой наклон. По рассказам Кострова и Субботина он уже знал, что в таком положении легче переносить жару. В огромной черной трубе, что была за его спиной и поднималась от пола вверх, коленом изгибаясь у потолка, бушевал горячий воздух. Под сиденьем кресла находилась термонепроницаемая прокладка. Горелов поудобнее вытянул ноги в мягких унтах.
— Всё?
— Всё, — откликнулся Сергей Никанорович и показал на висевший над входной дверью динамик, — у нас многие любят при этом музыку. Включить?
— Не стоит, — сказал Горелов. — Все хорошо, Сергей Никанорович.
Дверь захлопнулась, и Алеша остался в отсеке один. Он с интересом осматривал прочные стены, не пропускающие сюда извне воздух. Посмотрел на белую кнопку переговорного устройства, позволявшего всем, кто находился за дверью, слышать каждое слово, сказанное космонавтом.
Взгляд его остановился на щитке приборов. В круглые гнезда были вставлены окончания проводов от датчиков, укрепленных на его теле. Они соединяли каждый толчок его сердца с умными машинами, производящими запись. На щитке — кнопка сирены. Нажми ее — и на пульте управления тревожно замигают красные лампочки, а в лабораторию ворвется зуммерящий сигнал. Но еще никто из космонавтов не прибегал к услугам этой кнопки — все выдерживали испытание.
Свободно откинувшись в кресле, Алеша глядел в затянутое плексигласом окошко. За дверью у окошка хлопотал дежурный врач. Он откинул вделанный в дверь с внешней стороны столик, положил на него медицинский дневник, куда должен был заносить записи о своих наблюдениях за Гореловым. Из лаборатории за космонавтом следили сейчас все. В квадратном окошке возникало то сосредоточенное лицо дежурного врача, торопившегося сделать очередную отметку в журнале, то белокурые локоны Оленьки, то сам Зайцев, одобрительно кивавший головой.
В камере было жарко, но эта жара, сухая и устойчивая, не действовала на Горелова изнуряюще, и он решил, что его лишь готовят к высокой температуре, и удивлялся, почему прошло так много времени, а настоящую большую жару он еще не почувствовал. Зашел Сергей Никанорович, замерил давление и вышел настолько быстро, что Алексей даже не успел его спросить, когда же дадут настоящую большую температуру.
В дверное оконце он видел, что три человека — лаборантка Оля, дежурный врач и Зайцев — о чем-то оживленно беседуют, жестикулируют, улыбаются. По рассказам того же Кострова он знал, что обычно человек, впервые попав в термокамеру, сначала обильно потеет, потом бледнеет, под глазами у неге появляется отечность, а к концу опыта лице иногда приобретает синеватый оттенок. У Горелова губы были все еще сухи, и лишь на лбу появилась испарина. Когда Зайцев зашел к нему вторично измерить давление крови, Алексей спросил: