Страница 8 из 15
— Ради бога, скорее положите его на спину, — крикнул подбежавший гардеробщик.
Но забота была излишней, поскольку я и без того лежал на полу, привалившись к ножке скамьи. Грэнт стоял надо мной как бы удивляясь, что виновник он. И я бы расхохотался, не будь так занят проглатыванием собственной крови.
Майк подсунул мне под плечи седло и уложил на него голову. Через секунду он плюхнул мне на переносицу холодное мокрое полотенце, и постепенно кровотечение прекратилось.
— Вы пока полежите тут немного, — сказал Майк. — А я позову кого-нибудь из санитаров.
— Не надо, уже все хорошо. И, пожалуйста, не ходите.
— Какого дьявола вы это сделали? — спросил он Грэнта.
Я бы тоже хотел это узнать, но Грэнт не ответил. Он злобно посмотрел на меня, потом резко повернулся и вышел из раздевалки, растолкав жокеев, возвращавшихся после скачки. Злополучную бумажку Майк поднял и вложил мне в руку.
Тик-Ток свалил седло на скамейку, откинул назад шлем и упер руки в боки:
— Что здесь произошло? Кровавая баня?
Вокруг стали собираться, и я, решив, что лежу уже достаточно долго, снял с лица полотенце и поднялся осторожно.
— Грэнт дал ему раза, — объяснил один из жокеев.
— За что?
— Спроси о чем-нибудь полегче.
— Надо сообщить распорядителям.
— Не стоит.
Я вымылся, переоделся, и мы с Тик-Током пошли на станцию.
— Ты ведь, верно, знаешь, чего он налетел на тебя? — заметил он.
— Я показал ему список Эксминстера. Он прочел и вернул.
— Понятно. Ненависть, зависть и ревность. Ты занял то место, которое ему заполучить не удалось. Шансы-то у него были, но он их проворонил.
— А почему Эксминстер от него отказался?
— Честно говоря, не знаю. Поинтересуйся лучше у Грэнта, чтобы не повторять его ошибок, — ухмыльнулся Тик-Ток. — Ну и носик у тебя!
— Для тех, кто глазеет в телевизор, сойдет.
И я рассказал ему о приглашении Мориса Кемп-Лора. Он сорвал с себя тирольскую шляпу и отвесил мне шутливый поклон:
— Дорогой сэр, я потрясен.
Мы отправились по домам. Тик-Ток в свою берлогу в Беркшире, я в Кенсингтон. Дома никого не было. Суббота — день концертов. Я вынул из холодильника лед, положил его в пластиковый мешок, обернутый полотенцем, и, уместив все это на лбу, улегся на кровать. Нос был похож на малиновое желе. Грэнт ударил меня с силой, за которой ощущалось жестокое психическое расстройство.
Я лежал и думал о них — о Грэнте и Арте. Один был доведен до того, что совершил страшнейшее насилие над собой. А другой, озлившись на весь мир, готов был вымещать свою ярость на других.
«Бедняги, — самодовольно подумал я, — им не хватило внутренней твердости, чтобы справиться с тем, что выпало на их долю».
Позднее мне еще придется припомнить, как я их пожалел.
В следующую среду Питер Клуни появился на скачках, весь искрящийся от счастья. Родился мальчик, жена чувствует себя нормально — будущее рисовалось ему в розовом свете. Он похлопывал нас по плечу, объясняя, что мы и сами не понимаем, чего лишаем себя.
Его лошадь начала скачку, как фаворит, а потом отстала. Но даже это не омрачило его настроения.
На следующий день он должен был участвовать в первой скачке и опоздал.
Мы уже знали, что он упустил шанс. Потому что за пять минут до объявления по радио его тренер присылал служителя в раздевалку, но Питера еще не было. Приехал он за сорок минут до начала скачки. Бегом перемахнул лужайку, и даже издали видно было, как он взволнован. Его тренер перехватил Питера, и до меня донеслись обрывки сердитого выговора:
— По-вашему, это ровно час до первой скачки? Очень глупо с вашей стороны… Мне пришлось пригласить другого жокея… Не так нужно вести себя, если вы хотите продолжать работать у меня… — И он надменно зашагал прочь.
Питер пронесся мимо, бледный и дрожащий. В раздевалке я спросил:
— Что случилось на этот раз? Жена здорова? А ребенок? — я подумал, что он закрутился, ухаживая за ними.
— У них все хорошо, — с несчастным видом ответил Питер. — Приехала теща, чтобы помогать нам. И я выбрался… ну, может, минут на пять позже… но… — И он посмотрел на меня своими большими, влажными от слез глазами. — Вы не поверите, но опять там загородили дорогу. И мне пришлось сделать огромный крюк, даже больше, чем в прошлый раз… — Голос его задрожал и оборвался, когда он заметил, что я смотрю на него недоверчиво.
— Еще один танковый перевозчик? — скептически спросил я.
— Нет. Какая-то машина. Из этих старых «ягуаров». Колесо было в канаве, нос в живой изгороди, и она накрепко засела — как раз поперек дороги.
— И вы с водителем не смогли ее вытащить?
— Не было там водителя. Никого не было. Он оставил машину с включенным мотором и запер ее. Паршивый ублюдок! — Питер редко прибегал к столь сильным выражениям. — Еще один человек ехал следом за мной, и мы вместе пытались вытащить «ягуар». Но это оказалось совершенно невозможным. Нам пришлось несколько миль ехать задним ходом. И тот, другой, был первым и не хотел прибавить скорость… боялся поцарапать свою новую машину.
— Да, жуткое невезенье, — пробормотал я.
— Невезенье! — запальчиво повторил он, едва удерживая слезы. — Это больше, чем невезенье, — это ужасно! Я не могу позволить себе… Мне нужны деньги… — Он замолчал, судорожно глотнул несколько раз и всхлипнул. — Нам надо уплатить большую сумму по закладной. И потом я не представлял себе, как много денег потребуется на ребенка. Жене пришлось бросить работу, а мы на это не рассчитывали…
Мне ясно вспомнился новый маленький дом с его дешевым голубым линолеумом, самодельными терракотовыми ковриками и голыми стенами. А теперь еще ребенок… Понятно, что потеря десяти гиней — платы за скачку — была для них большим несчастьем.
Весь тот день он провел, слоняясь по весовой: чтобы попасться на глаза, если какой-нибудь тренер станет спешно искать жокея. Выражение лица у него было такое загнанное, что, будь я тренером, уже одно это отпугнуло бы. Перед пятой скачкой, так никем и не приглашенный, он уехал, отчаявшись, произведя самое невыгодное впечатление на всех тренеров, присутствовавших на ипподроме.
Выходя перед своей единственной в тот день скачкой на смотровой круг, я видел, как он поплелся к стоянке машин. И меня охватил внезапный приступ раздражения против него. Ну почему он не может хоть чуточку сделать вид, что невезение его не трогает, что ему все нипочем? А главное, почему он не оставляет себе времени на непредвиденные случайности в дороге вроде танкового перевозчика или запертого «ягуара»? И какое зловещее совпадение, что это должно случиться дважды за одну неделю.
На смотровом круге Джеймс Эксминстер представил меня владельцу лошади. Пожилой жеребец, сонно тащившийся по смотровому кругу, был третьей лошадью из конюшен Эксминстера, на которой я должен был скакать. И я уже успел оценить, с каким блеском и совершенством поставлено у него дело. Лошади были отлично обучены и ухожены. Успех и процветание заметны были во всем — в каждой попоне, с ярко вышитыми инициалами, в каждой уздечке, самого высшего качества, в каждой перевязке, в каждой щетке или ведре.
В двух предыдущих скачках на этой неделе мне доставались лошади похуже. А Пип Пэнкхерст, как обычно, скакал на лучших. Но в эту среду Пип в скачках с препятствиями участвовать не мог — был слишком тяжел.
— Там, где нужен вес меньше десяти стонов шести фунтов, — скачки твои, — весело сказал он мне, узнав, что я скачу на лошадях из той же конюшни. — Хотя клячи, для которых нужен такой вес, вряд ли стоят того, чтобы на них скакать!
В течение целой недели я почти ничего не пил и не ел и умудрился сохранить вес меньше десяти стонов. Стоило потерпеть, чтобы Пип оставался в том же добром настроении.
Джеймс Эксминстер сказал:
— До четвертого барьера вам надо держаться в середине. Жеребцу нужен разбег, чтобы набрать полную скорость. Так что расшевелите его на подходе к предпоследнему препятствию. Пусть скачет. Постарайтесь добраться до лидера у последнего барьера и поглядите, что вы сможете выиграть во время прыжка. Этот жеребец — отличный прыгун, хотя ему не хватает скорости на финише. Но идет ровно. Вы уж постарайтесь, выжмите из него все, что удастся.