Тайна Черной горы

К его удивлению, на соседних койках оказались вовсе и не холодные трупные мертвяки, а живые люди-человеки, мужского пола, хотя один и на деваху смахивал длинными патлами. Как они недовольно зашикали на него, ругаться начали, что он, такой-рассякой, мешает им и сон нарушает, не дает прийти в себя, потому что за отдых и медицинское обслуживание с них все равно сдерут, а если нет наличными, то вычтут из заработной платы, вместе со штрафом.

Промывальщик ничего не понимал из их слов, только обалдело таращил глаза. Тогда ему, вчерашнему таежнику, стали популярно объяснять, что в краевом центре органы милиции создали такое нужное заведение для ведения борьбы с повальным пьянством граждан и для вытрезвления всех тех, которых задержат в нетрезвом состоянии или же подберут с улицы. А тут, с помощью медицинских препаратов, промывку полную делают. Снаружи – купанием под душем, и очищение нутра. Заведение это называется «медицинский вытрезвитель», и ему, попавшему сюда, нечего шум поднимать.

Но на шум все же пришли, хотя и стоял еще довольно ранний час утра. Филимона, закутанного в простыню, провели по коридору в отдельную комнату с деревянным барьером, и он сразу же признал знакомую милицейскую обстановку. Вот только фамилию свою никак не мог вспомнить, поскольку мутило его крепко, да еще в затылке что-то стреляло и ему от тех выстрелов становилось дурно. Потом у него спрашивали насчет тех пачек денег, которые были обнаружены у него в брезентухе, и настойчиво предлагали не упрямиться, а честно признаться в ограблении, поскольку это добровольное признание ему обязательно зачтется на суде при определении срока наказания.

Лейтенант милиции никак не мог поверить, что все эти крупные деньги честно заработаны. Промывальщику вернули его брезентуху и поместили в отдельную камеру для предварительного заключения. Филимон сидел на обшарпанном табурете, скреб пятерней затылок и горестно рассуждал, пытаясь понять главный вопрос, как он сюда попал и где его мужики, друзья-товарищи. Насчет мужиков он решил, что они в других камерах сидят, не иначе. И еще пытался вспомнить, как и где они порядок нарушили. Может, женщину какую оскорбили или обидели…

К вечеру тот же молоденький лейтенант вызвал его и сказал, что насчет денег они полностью разобрались, что поступило телефонное подтверждение из кассы, где ему выдали на руки пачки новых купюр. Но все равно ему полагается десять суток за хулиганские действия.

– За что?! – изумленно воскликнул промывальщик, не чувствуя за собой никакого преступления.

Лейтенант ему объяснил, что тот, хотя ничего и не разбил, в драке не участвовал, за все сполна рассчитался, но очень уж нецензурно выражался в адрес начальства Хабаровска и грозился динамитом взорвать все кафе-закусочные и заодно спиртные магазины города.

– Вот видишь сам, а еще спрашиваешь – за что, – сказал в заключение лейтенант и с грустью в голосе добавил: – Жаль, что твои дружки убежали…

Десять дней с раннего утра его выводили из камеры в компании таких же правонарушителей, и они наводили чистоту на улицах краевого центра. Со своей участью промывальщик смирился и даже в душе был доволен: как-никак, а бóльшая часть денег осталась целая, потому что все равно мог пропить или их запросто могли у него выкрасть… А тут жить можно, хотя и кормят плохо, одна овсянка…

А потом, на прощание, у него был разговор с тем молодым лейтенантом. Тот, оказывается, прибыл сюда на службу из Подмосковья. Он-то все и устроил ему. Пока промывальщик подметал улицы, он связался с его сестрой, переслал в ее адрес все тысячи, таежнику выдал на руки самую малость и билет на самолет. Прощаясь, он с улыбкой спросил:

– Ну как, больше не собираешься взрывать торговые точки?

– Не, – чистосердечно признался Филимон. – Пускай стоят.

– А я бы их все подорвал, – с грустной серьезностью сказал лейтенант и велел проводить к магазину, где можно приодеться.

Промывальщик купил себе пару костюмов, зимнее пальто, одним словом, приоделся с ног до головы. И если бы не стрижка «под нуль», обязательная для всех суточников, то выглядел бы вполне прилично. А так походил на освободившегося заключенного. Только размышлять у него времени особенного тогда не было, поскольку в тот же день крылатая железная птица понесла его через всю страну на запад и весь день в круглое самолетное окошко смотрело с высоты незаходящее солнце, и в столичном аэропорту он с удивлением обнаружил, что его ручные часы, поставленные по дальневосточному времени, показывали поздний вечер, а на циферблате больших казенных часов стрелки отмечали утренние часы и минуты, те самые, в какие он отправлялся в дальний перелет. Такое приятное удивление настроило его на хороший лад, и он с головой окунулся в незнакомую столичную жизнь.

О ней, о жизни в Подмосковье, он особенно не распространялся. Да и что о ней рассказывать, когда там все живут правильно и ровно, без взлетов и падений, считая дни от зарплаты до зарплаты. Устроили и его на одно предприятие разнорабочим с широким профилем, зиму он проканителился, – не все ли равно, где зимовать! – весной душа затосковала по тайге, по раздолью, и он, не стерпев размеренного однообразия, шумно прогулял остатки прошлогодних заработков, попросился телеграммой сюда, к геологам и экспедицию…

Работал Филимон ни шатко ни валко, себя особенно не утруждал, правда, безотказно, без лени, но и без особой охотки. Все исполнял в меру, как говорится, укладывался в норму. Не придерешься! Одним словом, берег себя, не горел факелом. Вроде бы и не задиристый, но в ершистости ему не откажешь. Если сказал «баста», то хоть на голове у него кол теши, не сдвинется с места, не сделает лишней промывки. А промывал он умело, ловко и красиво. Ни одного лишнего движения, плавно и нежно водил своим лотком, сцеживая воду.

Легендарный инструмент – лоток, этакое немудреное деревянное корытце, не изменилось за последний век, а может быть, и за много веков, оставаясь и поныне самым необходимым инструментом для геологов и старателей.

Промывальщик в первый же день прибытия самолично обжег свой лоток. Иван с интересом наблюдал за действиями рабочего. Зажав свой деревянный инструмент между коленями, он священнодействовал: не спеша и аккуратно раскаленным железным прутом выжег на дне центральную бороздку. Вакулов сразу понял ее назначение. При промывке песков в ней скопится тяжелый шлих с ценными минералами.

Соорудив бороздку, Филимон шкуркой зачистил поверхность, делая ее гладкой, скользкой. Потом вынул из кармана женский капроновый чулок, скрутил из него жгутик, поджег его от пламени костра и проварил ту бороздку коричневой пузырящейся жижей, одновременно другой рукой приглаживал стынущий капрон гладкой деревянной палочкой.

Снова придирчиво осмотрел лоток, проверяя пальцами его рабочую поверхность. Улыбнулся, довольный своей работой. Инструмент готов! Легкий, прочный, без сучков-задоринок, без затесов, гладкий, как стекло. Из настоящего выдержанного ясеня. Это вам не казенный инструмент из тяжелой каменной березы или сочащейся смолой лиственницы. Славно будет на гладкой поверхности этого лотка выискивать дорогие крупицы минералов!

– Дело сделано! – сказал он, довольный, глядя с законной гордостью на свой инструмент. – Можно и в поход двигаться.

Промывальщик вынул полотенце и осторожно, бережно обернул им лоток, как дорогую вазу, и спрятал его в свой рюкзак.

3

Завтракал Иван Вакулов не спеша. Покончив со своей долей гречневой каши, смешанной с тушенкой, он налил в кружку чая, забелив его сухим молоком. Попивая чай, Иван сосредоточенно и вдумчиво рассматривал потертую рабочую карту, которую постелил поверх спального мешка, и обдумывал свой предстоящий маршрут. Деталей на карте, естественно, не было, но Вакулов в них и не нуждался. Свой участок, свой первый поисковый район он знал наизусть. Сейчас он всматривался в густое переплетение горизонталей горного хребта. В этих линиях, которые выделялись тугим коричневым клубком совсем близко, неподалеку от их лагеря, Вакулов видел сумасшедшую крутизну склона. Но именно он, тот горный хребет, и притягивал к себе его внимание. Думать о походе туда, к вершине, было страшновато-тревожно и в то же время захватывающе интересно.