Страница 142 из 159
Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно.
– Спасибо, Вика, – сказала она, отдав книгу и усевшись на стул.
– Пожалуйста. – Вика, улыбаясь, смотрела на нее. – Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?
– Это замечательные стихи, – вздохнула Искра. – Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник.
– А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.
Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: «Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас». Только слова «билось для» они дружно заменили на «болело за».
– Я никогда не задумывалась, что такое любовь, – как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. – Наверное, это стихи заставили меня задуматься.
– Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины – научиться любить, а для мужчины – служить своему делу.
Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа.
– Как ты представляешь счастье? – спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье.
– Счастье? Счастье – быть полезной своему народу.
– Нет, – улыбнулась Вика. – Это – долг, а я спрашиваю о счастье.
Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье – это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это – «я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время:
– А как ты представляешь?
– Любить и быть любимой, – мечтательно сказала Вика. – Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я – одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал… – Она хотела сказать «знаменитым», но удержалась. – Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.
– Кто?
– Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.
– Спасибо. – Искра задумалась. – А тебе не кажется, что это мещанство?
– Я знала, что ты это скажешь. – Вика засмеялась. – Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
– А работа?
– А ее я не исключаю, но работа – это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг – понятие общественное, а счастье – сугубо личное.
– А что говорит твой папа о мещанстве?
– Он говорит, что мещанство – это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей, удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое «я», свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести.
– Честь – дворянское понятие, – возразила Искра. – Мы ее не признаем.
Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка:
– Я хотела бы любить тебя, Искра, ты – самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить и не уверена, что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка.
Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась. Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила:
– Разве плохо быть максималисткой?
– Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
– Да, конечно. – Искра, подавив вздох, встала. – Мне пора. Спасибо тебе… За Есенина.
– Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду, и только правду, как ты.
– Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? – насильственно улыбнулась Искра.
– Хочу, чтобы ты не ушла огорченной… – Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась. – А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай.
Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздники. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. А иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю волну.
– Мы с Искрой немного поспорили о счастье, – сказала Вика. – Да так и не разобрались, кто прав.
– Счастье иметь друга, который не отречется от тебя в трудную минуту. – Леонид Сергеевич произнес это словно про себя, словно был еще на той внутренней волне. – А кто прав, кто виноват… – Он вдруг оживился. – Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости?
– Полное завоевание справедливости – наш Советский Союз, – тотчас ответила Искра.
Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.
– Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка, – сказал Леонид Сергеевич. – А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу, что данный человек совершил преступление.
– Даже если он сознался в нем? – спросила Вика.
– Даже когда он в этом клянется. Человек – очень сложное существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется, увлекся. А мне пора.
– Поздно вернешься? – привычно спросила Вика.
– Ты уже будешь видеть сны. – Леонид Сергеевич встал, аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул дочери и вышел.
Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и – особенно – о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название «презумпция невиновности», и она была согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией Грин.
Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило Искру. И дело здесь было не только в самолюбии (хотя и в нем тоже) – дело заключалось в том, что сама Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было, и в ее представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его перевоспитала, если бы… Но никакого «если бы» не могло быть, а пустыми мечтаниями Искра не занималась. И ей было немножко грустно.