Слепой секундант

— Экий ты бесталанный, — сказал Андрей. — Вот что, дяденька, сделаем мы сейчас доброе дело — отпустим Фофаню на все четыре стороны.

— А что ж? Это дело милосердное, — согласился Еремей. — Прощать — надобно. Так ведь сегодня же кого-то другого обворует. По твоей, баринок разлюбезный, милости.

— Делай, что сказано, и ломоть хлеба на дорогу дай. Тимоша, проводи его до ворот.

— Век за вас, барин, молиться буду! — воскликнул Фофаня, грохнулся на колени и лбом об пол стукнулся, как перед образами. — Тут же и пойду! Возблагодарю!

Тимошка, очень недовольный, поднял и увел Фофаню.

— Еремей Павлович, одевайся живо и ступай за ним, — приказал тогда Андрей.

— И что?

— Коли пойдет в монастырский храм — и ты туда за ним. Когда из церкви вон пойдет — тут ты его хватай и обратно сюда тащи.

— А коли мимо церкви побежит и никакая служба ему не надобна?

— Ну тогда — пусть бежит. Невелика потеря…

Уходя, Еремей указал Тимошке взглядом на барина, что означало: не оставляй одного ни под каким видом, как бы чего не натворил. Тимошка делал все, что мог: стоял рядом, докладывал о столичных ценах на сено, солому и овес, о конском здоровье, о состоянии возка. Это не отвлекло Андрея от печальных мыслей, а под конец стало сильно раздражать, и он выслал кучера из комнаты с приказанием без спроса не входить.

Две смерти в один день — это даже для боевого офицера, потерявшего под Очаковом с дюжину сослуживцев, было многовато. Невеста и друг… Однако именно в таком подавленном состоянии он вдруг понял: все, что можно потерять, потеряно, и можно кидаться в атаку безбоязненно. Что там осталось — жизнь? Велика ли ей цена, если не исполнен долг секунданта, если не наказаны убийцы Катеньки. Да еще Акиньшин — его погубили те, по чьей милости погиб горячий Гриша, пропала бедная Машенька… Зрение не отвлечет рассудка, зрения нет. Мысль может летать в просторах и трудиться, как землекоп. И она, мысль, довольно скоро нашла способ сразиться с врагом, именуемый «ловушка».

Ловушки могли быть две. Первая — та богатая девица или дама, которую враг желал запугать судьбой Маши Беклешовой, чтобы стала посговорчивее. Эту особу следовало угадать и тщательно изучить, что вокруг нее происходит. Вторая — вторая… Ее очертания уже рисовались в Андреевой голове… Для удобства он дал ей имя. Представил он себе эту особу в виде паука, сидящего в центре огромной паутины; паука в бархатной маске, как будто тот собрался в маскарад. Пока маска не сорвана — пусть будет мусью Аноним!

Постучав, вошел Еремей. За шиворот он вел Фофаню.

— Да что ж такое? — жалобно взывал Фофаня. — Из храма Божия, яко татя полунощного, вытащили! На что я вам, люди добрые? Коли хотите полицейским трущам сдать — так хоть не мучайте! Отпустили, снова изловили!..

— Помолчи, — велел ему Еремей. — Так вот — он точно первым делом побежал в храм. Тот, монастырский. И там всех в изумление привел — таких кающихся грешников в храме, поди, и не видали.

— Так что ж, была тебе от Фофани душеспасительная польза? — осведомился Андрей. — Вот что — кликни-ка мне Тимошку. Пошлю его с поручением.

Поручение последовало такое — узнать в монастырском храме все, что можно, о святом Феофане, том, память которого весной, потому что Фофаня как-то проболтался, будто родился в Страстную седмицу. А когда станет ясно, о ком речь, хоть все столичные храмы обежать — а найти в церковной лавке его образ и, выменяв, принести.

— А с этим что делать? — спросил Еремей.

— Да в тот же чулан. И сам сторожи — не то додумается, как уйти в окошко. А он мне надобен.

Фофаня опустил глаза. Побег стал насущной необходимостью.

Сперва Фофаня ныл, то просился до ветра, то требовал хоть кус хлеба, то кружку воды, и разозлил Еремея. Еремей изругал его и более не обращал внимания на слезы и причитанья. Фофаня добился своего и основательно занялся окошком. Опыт лазания даже в очень узкие окошки у него имелся — он умел так сместить плечевые кости, что они проходили через дыру шириной куда менее полуаршина.

Однако Фофане опять не повезло — чуланная дверь отворилась, и Еремей уже привычным движением цапнул беглеца за шиворот.

— Ну что ты за нечистая сила?! Чтоб тя разнесло! Вот застрял бы и все себе в штанах поморозил! Пошли к барину!

Барин сидел, держа обеими руками небольшой образ — без рамы, без оклада. Рядом стоял гордый Тимошка. Ему удалось угодить Андрею.

— Вот ведь упрямый черт, — сказал, втаскивая Фофаню, Еремей. — Опять сбежать хотел.

— Ступай-ка сюда, Фофаня, — строго сказал Андрей. — Ты это меня переупрямить вздумал? Не на того напал. Погляди-ка — что это у меня?

Образ старого письма порядком потемнел, и Фофаня долго в него вглядывался. Еремей стоял рядом с подсвечником и приговаривал:

— Да он это, он, покровитель твой небесный, ишь, от стыда за тебя, поганца, весь помрачился!

— Признал? — спросил Андрей. — А теперь перед образом дай мне слово, что не уйдешь от меня самовольно и воровать будешь лишь с моего согласия…

— О Господи! — воскликнул Еремей и чуть не перекрестился подсвечником.

— …и коли обманешь, не я тебя покараю, а силы небесные!

На Фофаню жалко было глядеть:

— Барин добрый, на что я вам сдался?

— Присягай, присягай! — вдруг закричал Тимошка. — Крестись и землю ешь!

— Нет тут никакой земли!

— Сколько грязи с пола наскребешь — съешь! Не то к частному приставу сведем!

Никто не знал, как принимать присягу у вора, клясться на святом образе — тоже никому не доводилось. Наконец Андрей изобрел церемониал и сочинил клятву, начинавшуюся так: «Я, раб Божий Феофан Морковкин, вор и похититель…» В церемониал входило многократное целование образа и призывание Фофаней на свою голову страшных всевозможных кар, подсказанных Еремеем. Они вели свое происхождение от очаковской осады.

— Чтоб мне ноги ядром оторвано, — повторял вслед за Еремеем Фофаня, — чтоб мне ятаганом брюхо располосовало, чтоб мне мои бубенцы тупым ножом отпилили да на шею повесили…

Наконец наступило молчание. Присягу сочли состоявшейся, потому что ничего более придумать не могли. Фофаня недовольно сопел.

Еремей выжидал нужной минуты, чтобы сказать барину про деньги.

— Я, Андрей Ильич, в полку встретил господина Каменского, из преображенцев, и про персидские ножи ему сказал. Он просил завтра привезти на показ. Сказал — хочет самые лучшие и дорогие. Так я повезу?

— Вот что, дяденька. Ты ножи предлагай, а пистолеты не трожь, — сказал ему Андрей. — Самим пригодятся.

Злоупотребив тем, что Андрей слеп, верный дядька только повозился в сундуках с оружием, погреметь — погремел, а брать ничего не стал.

Когда Еремей ушел, Андрей несколько времени сидел молча, облокотясь на стол. Он выстраивал в голове сложное сооружение будущей интриги. Это было посложнее, чем диспозиция маневров роты или даже полка. Хотя бы потому, что на войне обычно представляешь себе, в которой стороне враг. Мусью же Аноним мог оказаться повсюду.

Капитан Соломин отнюдь не был интриганом и желал жить просто — служить Отечеству, жениться на любимой женщине, проводить досуг с добрыми друзьями, растить детей. Но секундант обязан поединок довести до конца. И теперь оружием Андрея мог быть только разум. Этот разум метался, как загнанный в ловушку с сотней фальшивых выходов зверь, пробовал то одно, то другое, и верный путь наконец обозначился. Точнее говоря, мысль о нем явилась, когда Андрей расспрашивал пойманного Фофаню. А теперь окрепла и была почти готова к употреблению.

— Война объявлена, — сказал Андрей. — Следующий удар ножом, статочно, достанется мне… А вот черта вам!.. Тимошка! Тимошка! Живо за хозяином! Может, еще не поздно.

Хозяин постоялого двора явился на зов и доложил: родственник-огородник дома еще не продал, хотя и сбавил цену. Торговаться Андрей не любил — неприлично гвардейцу, пусть и бывшему, собачиться из-за рублей и полушек, как базарная баба, поэтому попросил хозяина подождать возвращения Еремея.