Слепой секундант

Андрей упрямо оттачивал умение стрелять на звук, хотя плохо обожженные пули, бывало, крошились прямо в стволе. Смысл жизни был найден — каждый день торчать в холодном сарае и палить навскидку, добиваясь того состояния души и тела, когда мысль отсутствует вовсе, а слух и рука оказываются связаны меж собой загадочными узами.

Кроме того, он додумался учить стрельбе Тимошку. Парень до той поры пистолеты видел только в барских руках и не знал, какая такая бывает отдача. Но дело у него пошло.

За время этих занятий дважды появлялся Фофаня. В первый раз он доложил, что про покупателя семейных тайн никто из знакомцев не знает. Во второй — что нашелся некий человек, который, сказывали, для кого-то ищет этот сомнительный товар, а Афанасий пропал неведомо куда. Кроме того, Фофаня, как приказывали, побывал у доктора Граве, и тот велел звать своего диковинного пациента — приехал-де к нему швейцарец, большой знаток по глазной части.

— Делаем передышку, пока ты совсем не оглох, баринок разлюбезный, — сказал Еремей и затеял баню.

В парной дядьку охватила острая жалость: сам Еремей был мужчина крепкий, осанистый и полагал себя, даже в свои годы, соблазнительным красавцем, а питомец рядом с ним гляделся худощавым подростком. Теперь, раздевшись, тот был как-то особенно жалок. Тощий, слепой, и голова полна завиральных идей…

Утром поехали к Граве.

Швейцарский врач господин Верже остановился у Граве. Был он из семейства тех французских гугенотов, которые покинули отечество после отмены Нантского эдикта[3]. Берже одинаково бойко говорил и по-французски, и по-немецки, хотя его немецкий отличался от того наречия, которым пользовался Граве, и был вызван, чтобы за хорошие деньги принять участие в двух консилиумах. Заодно он желал разведать, каковы условия в Санкт-Петербурге, — может статься, здесь не только ездят по улицам на медведях, но и зарабатывают хорошие деньги. Он состоял в переписке с Граве, и потому они считали друг друга добрыми приятелями.

Когда Габриэль Берже приехал в Санкт-Петербург и увидел Иеронима-Амедея Граве, оба невольно расхохотались и вспомнили испанский роман о Дон Кихоте: Граве был высок, худ, с вытянутым лицом, а Берже не доставал ему до плеча и имел почтенное брюшко. Но, при круглой ласковой физиономии, при румяных щечках, швейцарец обладал хваткой английского бульдога: когда начинал терзать пациента вопросами, то раскапывал всю его подноготную, включая пикантные подробности. Он считался хорошим физиогномистом — мог ставить диагноз, внимательно изучив лицо пациента, состояние кожи, оттенок глазного белка и прочие тонкости.

Андрея ввели в кабинет, и Берже, уже знакомый с его случаем по письму Граве, потребовал позвать Еремея. Дядька был подвергнут допросу, переводить на немецкий попросили Андрея. Еремей, запуганный докторами, рассказал такое, что питомец покраснел, — до того дня дядька скрывал от него правду. Соломин слушал и понимал, что дядька поступил правильно: рассказав раньше времени все подробности, он только вверг бы питомца в тоску. А не зная их, Андрей довольно скоро, как он теперь понял, встал на ноги.

Посовещавшись, доктора опять стали обследовать пациента. Андрей оказался не совсем слеп — это обнадеживало. Если бы, находясь в совершенно темной комнате, он встал лицом к окну и это окно внезапно распахнулось в солнечный летний полдень, то он бы разглядел пятно, по форме схожее с прямоугольником.

Во время обследования вошел слуга Граве, Эрнест, поманил хозяина в сторонку, они посовещались, и Эрнест вышел.

— Зрение вернется, — решил швейцарец, — но этому молодому человеку нужно побольше лежать. Я бы объяснил это так — сравнил глаз с растением, имеющим корни, коими оно приникает к питательной почве мозга. Когда корни оборваны — нужно дать им возможность вырасти заново.

Получив деньги за визит, доктора любезно продолжили беседу, и опять вмешался Эрнест — чего-то ему нужно было от Граве. Тот вышел с ним в другую комнату, где пробыл около минуты. Потом оба вернулись, Эрнест поспешно ушел, а Граве еще прочитал Еремею целое поучение о том, как холить и беречь барина. Андрей переводил поучение на русский язык, выбрасывая явно невозможные советы, как-то: не давать барину беспокоиться…

Затем они заговорили о хворобе господина Куликова, причем Граве толковал об ужасах его слепоты даже с восторгом — случай и впрямь был заковыристый. Одним из двух консилиумов, на который призвали Берже, как раз и должен был состояться в доме господина Куликова. Швейцарец спросил, не слишком ли далеко тот дом и возможно ли туда добраться менее чем за месяц. Он явно был наслышан о сибирских просторах.

— Господин Куликов снимает квартиру в столице, в Миллионной улице, — ответил Граве, — но больше живет в усадьбе, почти что на морском берегу, где-то не доезжая Стрельны. Усадьба, как он сказывал, невелика, но мой пациент, получивши знатное наследство, строит себе неподалеку целый дворец. Уже третий год строит — он, разбогатев, сразу ко мне адресовался, потому и знаю.

Андрей насупился — туда, к Стрельне, ездил он с Катенькой — гулять на берегу, целоваться под соснами…

Выйдя на улицу, Еремей обнаружил, что коней сторожит незнакомый парнишка.

— Ваш возок, дядя? — спросил парнишка. — Велено сказать, чтобы ждали.

— Куда ж кучер подевался?

— Побежал за угол, а мне дал копейку на пироги, чтобы я возок сторожил.

Человек может побежать за угол по самой естественной причине, поэтому Еремей, усадив питомца в возок, отпустил парнишку и встал, придерживая вороного Шварца под уздцы. Ждал он с четверть часа и забеспокоился — что могло стрястись с Тимошкой?

Кучер вернулся с таким видом, будто за ним гнался сам нечистый:

— Упустил…

— Кого упустил?

— Да сам не знаю, кого! Я у него пашпорта не спрашивал! — и Тимошка, нарушая всякую субординацию, полез к барину в возок, однако не весь, а только верхней половиной тулова. — Барин добрый, помните ли — вы со мной записочку господину Акиньшину посылали? Царствие ему небесное! Ту, что я не отдал?

— Было такое.

— А не отдал — потому, покойника дома не случилось, оставлять побоялся, гам какие-то молодцы за его домом следили, в окошки заглядывали.

— И что?

— Я одного тут только что повстречал!

Тимошка, ожидая барина, не дремал на передке возка, а глазел по сторонам. Если бы он сказал правду, то правда была бы такова: он залюбовался высокой статной барыней, что зашла в дом, где жил доктор Граве. Поэтому и заметил, как вслед за дамой проскочил человек в коротком тулупчике и в шапке горшком, какие носят финские мужики. Потом этот человек вышел, а вслед за ним — некий господин в ночном колпаке и в фартуке. Они быстро обменялись словами, и господин вернулся в дом, а человек в тулупчике перебежал на другую сторону улицы.

Наблюдая за его маневрами, Тимошка сообразил, где видел это лицо: в Измайловском полку, в пятой мушкетерской роте, у акиньшинского дома. Кучер думал, как бы сообщить о встрече своему барину, но ничего не мог придумать. Тем временем господин в фартуке снова выскочил. Тот, в тулупчике, подошел и после краткой беседы получил небольшой пакет. Затем господин в фартуке быстро вернулся в дом, а детина в тулупчике пошел прочь.

Тимошка понял, что выбора у него нет. Как раз мимо шел парнишка, таща за собой санки с дровами. Тимошка дал ему копейку, велел держать коней и побежал за детиной, но благополучно его упустил.

— Но что за господин в фартуке? Уж не тот ли старый черт, что служит доктору? Он же в колпаке ходит! — догадался дядька.

— Стало быть, между врагом нашим и доктором Граве есть некая связь? — Андрей задумался. — Я вижу в этом логику. Доктор бывает в разных семействах и знает многие тайны. Что мешает ему продавать эти тайны за хорошие деньги? А тогда наш мусью Аноним, зная, где искать, непременно найдет доказательства — или сам их изготовит. Деньги… было бы их чуть поболее… Да и нас так мало… Граве…

3

Нантский эдикт — закон, даровавший в 1598 г. французским протестантам-гугенотам вероисповедные права.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.