Слепой секундант

— Запутанное дельце, — сказал наконец Андрей.

Он вдруг потерял всякое желание искать тайного врага и спасать Машу из беды. Было безмерно жаль пылкого Гришу — и только. Разумеется, Гриша иначе поступить не мог, он обязан был биться за честь сестры. А была ли та честь?.. Получалась хитрая загадка из области высокой дуэльной теории: считать ли необходимым продолжение такой дуэли, предмет коей оказался сомнителен? Следовало бы призвать на помощь кого-нибудь из знакомых поляков — у них правила поединка чести блюдутся свято…

Заместо поляков был призван Фофаня. Он, копаясь в Андреевом имуществе на предмет книжек, отыскал Евангелие.

— Знак Божий! Чем валять дурака, лучше Священное Писание послушать, — решил Андрей. И слушал, пока Фофаня не охрип.

Странным результатом этого чтения стало решение смириться. Не корчить из себя обуянного гордыней калеку, не морочить себе голову местью за Гришу, которая евангельским истинам совершенно противоречит, а приехать к Катеньке и попросить прощения. Решение далось нелегко, исполнение Андрей отложил до завтрашнего дня.

Утром он отправил Тимошку с записочкой к Акиньшину. В записочке излагалось, как Маша была обнаружена в Воскресенской обители в обнимку с кавалером, и делалось предположение: вряд ли ее похождения связаны с тем вымогательством, которое так беспокоит Акиньшина.

— «И возвращайся скорее. Я поеду с визитом…» — тут Андрей несколько смутился.

Еремей и Тимошка переглянулись; меж ними пролетело неслышное: «Слава те господи, одумался!»

Андрей же думал о том, как будет говорить с Катенькой. Должно быть, следует отложить венчание до той поры, когда Граве соберет несколько ученых консилиумов, а те поймут, каким будет лечение. Но Катенька должна понять, что чувство Андрея осталось прежним, и как раз оно подвигло жениха на побег…

Вернулся Тимошка.

— Господина Акиньшина дома не случилось, — доложил он, — а записочку я оставлять не стал.

— Это еще почему? — удивился Андрей.

— А потому, что кто-то за домом следит. Ходит, в окошки исподтишка заглядывает. Это — один, а второй за углом прятался и с этим переглядывался.

— Черт возьми… — пробормотал Андрей. — Так ты и в дом не заходил?

— Заходил. Там только дядька Яков сидел, печь топил, а он глухой, у него из-под носа печь унесут — он не заметит. Так я решил — лучше потом записочку отдам.

— Не может быть, чтобы ты не спросил про Дуняшку беглую, — буркнул Еремей.

— Дуняшки в доме не было, — горестно сказал Тимошка. — Нет Божьей справедливости — такая девка, и крепостная…

— Ты Бога не гневи, а благодари, — нравоучительно вразумил Фофаня. — За все, что дает, благодари. И тогда много даст. Вот я босой по снегу бежал и благодарил — и Бог такого славного господина послал, — он для подкрепления своих слов низко поклонился Андрею.

— Мы сейчас поедем к Акиньшину, — решил Андрей. — Коли его не найдем в полку, я с товарищами поговорю. Ведь какая наглость — измайловца выслеживать! Коли понадобится — солдат у дома поставим.

Еремей показал Тимошке кулак: ишь, пакостник, сбил барина со свадебной линии.

— Так-то так, любезный баринок, а лучше бы начать с иной визиты. Дамское дело такое, что с утра подхватятся — и по лавкам. А застать бы за кофеем… Хочу, покамест ноги носят, сыночков твоих, Андрей Ильич, вынянчить… — это прозвучало необычайно жалобно.

Андрей знал, что дядька в глубине души считает его своим сыном. Он и сам сильно привязался к Еремею — отца помнил плохо, мужчины подходящего возраста в дому у теток не появлялись. Еремей был и единственной защитой, и образцом для подражания. Раньше Андрей как-то не задумывался о его семейном состоянии. А сейчас, познав одиночество слепого среди зрячих, он вдруг понял: Еремей-то ведь тоже один, детей не завел, потому как слово, данное покойному хозяину, крепко держал — нянчился с барчонком. И вся его жизнь связана с господином Соломиным так, что крепче не бывает.

— Ладно, едем! — смирился Андрей.

Фофане нечего было делать у Катеньки, и он остался, пообещав разобрать и подклеить разлетевшиеся книжные и журнальные листки, которые перепутались в сундуке.

Катенька жила в трех шагах от Невского, окна ее дома смотрели с одной стороны на Фонтанку, а с другой — на старый сад, где стояли развалины древних оранжерей. Сказывали, их строили еще при государе Петре Великом. Сад подступал близко к дому, и летом там был бы рай земной, кабы не свалка всякой дряни, устроенная столичными жителями поблизости. Возок остановился, заехав со стороны сада, и это было особой деликатностью Тимошки и Еремея: чтобы никто лишний не видел барина с черной повязкой на глазах.

Еремей вышел первым и протянул руку своему питомцу.

— Говорил же я! — сказал он, глядя на распахнутые окна. — Этого Селифашку отправить в деревню, на выселки! В черной избе жить! Пока худших бед не натворил! — он имел в виду истопника Селифана, великого мастера устраивать угар.

Видимо, с утра Катенька с домочадцами из-за неисправной печки угорела, потому что, невзирая на морозец, квартиру проветривали.

Андрей вышел, постоял, собираясь с духом, и велел дядьке вести себя к дверям.

Катенька нанимала хорошую квартиру во втором этаже. Получив наследство после мужа, она не пустилась в щегольство, а откладывала копеечку к копеечке, задумав открыть набойное заведение — делать и продавать недорогие холсты, миткали и ситцы с набивкой. Набойчатые ткани были в моде — ими и стены затягивали, и мебель обивали, не говоря уж о пологах и оконных занавесках. В дело было вложено немало денег, и оно уже начало приносить прибыль. Но от светских приятельниц Катенька это скрывала: занималась делами своей мануфактуры до обеда, а после желала быть дамой, аристократкой и прелестницей.

Умственным взором Андрей уже видел маленький Катенькин кабинет, в котором надлежало быть объяснению. Не в гостиной она приняла бы любимого, а в кабинетике, который сообщался со спальней.

— Ахти мне!.. — прозвенел вдруг нежный голосок.

— Устюшка! — признал выскочившую из дверей комнатную девку Тимошка.

— Да господи… — прошептала та, уставившись на Андрея.

— Беги, куда бежала! Кыш! — приказал Еремей.

Бежала-то Устюшка с ведром золы к помойной горе. Но тут уж стало не до ведра — прямо с ним девка заскочила обратно в дом. По лестнице она, видать, взлетела. Еремей поднял голову, ожидая, что в окне появится Катенька.

Та и появилась — в накинутой на плечи бархатной шубке, в белом шерстяном ажурном платке, повязанном чуть ли не по-монашески. На устах светилась счастливая улыбка. Еремей ей улыбнулся, как бы говоря: «Причитается с тебя, голубушка, привез тебе твоего сумасбродного жениха».

И тут громыхнул выстрел. Катенька ахнула, взмахнула руками и пропала. В доме закричали. Тимошка остолбенел, а Еремей, схватив барина в охапку, вместе с ним рухнул в возок с криком «Гони, дурак, гони!»

— Что это было? Кто стрелял? — спрашивал, барахтаясь, Андрей.

— Дурные люди, — отвечал дядька, как когда-то в детстве, объясняя питомцу несовершенство мира.

Когда возок выкатил на Невский, Еремей дал Тимошке знак остановиться. Невский проспект был местом безопасным — полно прохожих, в том числе и военных, если кто вздумает безобразничать — сразу скрутят.

— Еремей Павлович! Объясни, Христа ради, что творится! — сердито требовал Андрей.

— Сам не знаю… Тимошка, стой тут с возком, а я схожу узнаю, что за стрельба посреди Питера, — Еремей и сейчас понимал, что целились в Катеньку, но не хотел раньше времени огорчать питомца.

Дядька отлично изучил Андреев нрав. Желание Андрея посчитаться за погибшего друга Еремей уважал — но понимал, что не так-то это просто. Тут же был враг незримый, коварный и не имеющий ни малейшего понятия о чести. Еще не понимая, как выстрел по Катеньке мог быть связан с Гришиной дуэлью, Еремей сперва утащил питомца в безопасное место, ибо береженого — Бог бережет. Он не сразу подошел к Катенькиному дому, а сперва обошел его со стороны сада.