Страница 2 из 22
— Но он в ней, увы, уже не прокатится, — замечаю я.
— Ты циничен, как хирург из “МЭШ”[2], — вставляет Нит-Гайяг, в последнее время полюбивший телевидение.
Я не могу избавиться от мысли, что оба старых господина немного флиртуют с Илмут. Нит-Гайяг всего на полстолетия моложе Гахамела. Когда он шутит, его лицо остается серьезным, он лишь едва заметно сдвигает поседевшие брови.
— Почему мы должны быть здесь вчетвером из-за одного инструктора автошколы? — спрашиваю я.
— Ты слышал когда-нибудь о работе в команде? — вопросом на вопрос отвечает Гахамел. — Мы и есть команда.
— Монстрбригада.
Гахамел осаживает меня взглядом.
— И здесь еще пан Зденек, — подсказывает мне Нит-Гайяг.
Я не верю своим ушам.
— Я думал, что самоубийцы — не наш профиль.
Илмут испуганно моргает.
— Нет, наш, — возражает Гахамел. — Его мать...
— Ах, вот оно что, — усмехаюсь я. — Стало быть, совещание у нас должно происходить прямо на месте события? Мы все время должны собираться на мостах?
Иной раз я и сам себе бываю противен. Но ничего не могу с собой поделать. Я всем сыт по горло.
— Ты когда-нибудь слышал слово “конспирация”? — продолжает Нит-Гайяг, посматривая на Илмут. Вокруг глаз у него сотни морщинок.
— Конспирация нам особенно не поможет. А Карелу от нее и вовсе никакого толку. Вовремя и побольше узнать об этих людях — вот наша задача! Вовремя, — повторяет он, указывая рукой на цифровые часы в конце моста, — а не за полсуток до смерти!
Нит-Гайяг устремляет упорный взгляд на часы. Шум проезжающих машин внезапно замирает, и вся Нусельская долина погружается в тишину. Ясно: дед выставляется перед Илмут. Машины во всех шести рядах стоят неподвижно, даже их пассажиры не шевелятся. Илмут изумлена. В ее лице есть нечто, что заставляет даже такого циника, как я, верить в Бога.
— Прошу тебя, отпусти часы прежде, чем люди что-то заметят, — нетерпеливо просит Гахамел Нит-Гайяга.
Не успевает он договорить фразу, как машины снова свистят — лишь предшествующая тишина позволяет понять, какой дикий шум они производят.
— Поймите, шеф, я, разумеется, не сомневаюсь, что Он имеет свои доводы и так далее. И мне ясно, что помыслы Его непостижимы, — я лишь жалуюсь на условия нашей работы. При всем почтении: слышал ли Он когда-нибудь слово логистика?
Я осознаю, что кричу. Гахамел не отвечает, Илмут с подозрением глядит на нас.
— Дайте мне хотя бы месяц — и я покажу вам настоящие чудеса!
Гахамел молчит. Как всегда.
— Или хотя бы неделю, — вздыхаю я.
— Мы всего лишь посланцы. Не меньше, не больше, — повторяет мне Гахамел в тысячный раз.
— Сотрудники DHL[3] вовсе не жалуются, что на Рождество у них работы невпроворот, — поддерживает его Нит-Гайяг. — Они старательно доставляют все посылки без всяких отговорок.
— Раз уж мы завели речь о курьерах, — говорит Гахамел Нит-Гайягу, и в его усталых глазах загораются искорки, — посмотрите вон на того...
Мы все смотрим на молодого мотоциклиста.
— После обеда ты должен знать все, что знает он.
Стало быть, последним блюдом Карела будет пицца.
2. Эстер
Небо над Гавличковыми садами[4] — Эстер, разумеется, всегда употребляет прежнее название Грёбовка — почти безоблачное, утренний воздух довольно теплый, поэтому она завтракает на балконе. Ах, если бы надежда пряталась хотя бы в кроне деревьев, что на противоположном косогоре? — усмехается она. Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Акцент надо делать на серьезности, а вовсе не на безнадежности. Подобными правилами полнится ее голова. Что можно еще ожидать от жизни? Вопрос поставлен некорректно. Не мы ждем от жизни, а жизнь еще чего-то ждет от нас! О’кей. Немного утреннего солнца во всяком случае не повредит ей, думает она. Квартира выходит на северо-восток, и вечером, когда она возвращается из больницы, терраса уже давно погружена в глубокий сон. Обозначение “терраса” — один из плодов восторженной эйфории, охватившей Томаша в период переселения, — Эстер с самого начала было ясно, что речь может идти всего лишь о большом балконе. Нескольким карликовым хвойным деревцам, которые они тогда купили в “OBI”, недостаток солнечного света не страшен, но ползучим розам и кустикам лаванды в керамических горшках здесь неуютно. Эти мелкие фиолетовые цветочки Эстер срывает слишком часто: задумчиво растирает их пальцами, а потом вдыхает их аромат. Иногда делает это неосознанно — вот отчего лаванда так поредела. Летом она завтракала в Томашевом темно-синем халате XXL размера, накинутом на ночную рубашку, но сейчас, в сентябре, одевается потеплее и еще заворачивается в шерстяной плед. Сегодня на ней оливково-зеленая юбка с большими карманами и темно-зеленый пуловер на пуговицах, под которым скрывается обтягивающая белая майка. У нее уйма времени, на работу идти не надо, и потому она приготовила яичницу.
Яичница удивительно вкусная — Эстер вспоминает, что это первые яйца после более чем полугодового перерыва. Она отхлебывает кофе и просматривает список дел, ради которых она взяла свободный день без сохранения содержания, отпуск, естественно, ей уже не светит. Поцарапанным кончиком языка она невольно касается сломанного зуба. Подобные дни, когда у нее скапливалось слишком много разных скучных обязанностей, она всегда называла потерянными, но, с тех пор как не стало Томаша, даже такие дни она принимает безропотно. Carpe diem. Лови мгновение. Какое еще поучение вытекает из ранней смерти близкого? Иногда Эстер представляет, что и она могла бы умереть. Умереть вместе с ним. Стало быть, прошедшие два месяца — щедрый подарок. Каждый новый день что-то вроде бонуса... С объективной точки зрения она должна признать, что вдовство (ужасное слово) в каком-то смысле даже обогащает. Овдоветь, все равно что путешествовать одному: в людской толпе ты затерян, и тогда все выглядит гораздо проще, даже забавнее, но, с другой стороны, одинокому путешественнику легче сосредоточиться, он может больше увидеть, его впечатления глубже... Именно такой она кажется себе теперь: одинокой путешественницей. Словно судьба решила предоставить ей хотя бы частичную компенсацию. Эстер разглядывает причудливый черно-белый узор каменной мостовой под балконом и металлические решетки сточных каналов, а потом берет газету, за которой двадцать минут назад через силу спустилась к почтовому ящику. “Новоиспеченный премьер сравнил себя с первым человеком, высадившимся на Луне”. “Пражский кардинал Милослав Влк осмеивает христианство”. “Ядовитый скат убил известного защитника животных”. “Документальный снимок ‘The falling man’[5] — мужчина, выпавший из World Trade Center[6]...” Прочесть что-либо, кроме одних заголовков, она не в состоянии. Единственное, что она ощущает, — это отторжение от всего окружающего. Безучастность. “Женщины в бурках снова учатся петь”. Эту коротенькую заметку она в виде исключения читает всю: в Афганистане при талибах петь было запрещено, а сейчас женщины учатся петь. “Макдоналдс думает о ежах”. Эстер вновь охватывает чувство, что весь мир сошел с ума. “Мотто дня от Вуди Аллена: Если вы хотите позабавить Господа Бога, познакомьте его со своими планами на будущее”. Это в самую точку. “Смертельных исходов заметно поубавилось”. Я бы этого не сказала, горько усмехается Эстер. “Каждому второму недостает спокойствия. Но чрезмерная тишина может причинять страдание”. И на это у нее свой взгляд. “Как обстоят дела в роддоме в Подоли[7], или Тринадцать детей ежедневно”. Эту статью она, разумеется, пропускает. “Предоставьте удалять зубы дантисту-роботу”. Эстер откладывает газету. Возле дома под балконом стоит пожилая дама с собакой на поводке-рулетке. Вдова? — тотчас приходит на ум Эстер. Иногда с Томашем они описывали друг другу своих пациентов и вместе смеялись над ними. Сейчас ее мысли о людях окрашены исключительно в мрачные тона. Сегодняшний поход к стоматологу будет ужасно мучителен для нее, полагает она, разглядывая список дел на сегодня. Не говоря о визите сестер из хосписа. Она вдруг начинает задыхаться. Жадно глотает воздух. Но, превозмогая себя, увы, оживает. И даже с удовольствием вспоминает о последней учебной поездке с инструктором.