Страница 82 из 136
Извольте все передо, мной проследовать: нередкой!»
«
Одна, красавица, идет такие речи молвит!» : Но
Ах господин весьма прошу тебя о снисхожденье
так промолвил ей Вельфандр: «Сужу, тебя по, правдеНикак, нельзя тебе отдать , красавица победу
Затем». . Она, что очи у тебя и красны, и распухли
услышав приговор, скорей ушла в, сторонку
Из хора девичьего вот еще одна выходит , Становится прямехонько: « насупротив Вельфандра, А он ведет такую речь Твои раздулись губы
И от того твое лицо уж; очень безобразно».
Вот так он и ее прогнал она ушла скорее,
И снова стала в стороне в унынии немалом,
И горестно заплакала от эдакой напасти...»29.
Инерция этой романной формы столь велика, что захватывает и достаточно отдаленные литературные сферы. Например, хроника Ефрема30; относящаяся, по-видимому, к началу XIV в. и
излагающая историю ромеев от Юлия Цезаря до 1261 г., написана в стихах и использует бойкие интонации стиховой развлекательной литературы, хотя по своему настроению остается в русле той назидательности, которая характерна для хронистов-прозаиков; вот как он повествует о Константине:
«
Отец благочестивых государей он
,
Первейший из христолюбивых кесарей; , Собор созвал он пастыреначальственный».
Чтоб Ария низвергнуть лжеучение
Для византийской поэзии XIV в. характерно оживление интереса к героям троянской легенды. Причем поразительно, что этот материал, связанный с изначальными основами греческой литературной традиции, воспринимается авторами этой эпохи по большей части через чужую призму — под знаком
западного рыцарского эпоса. Это еще слабо выявляется в «Илиаде» Константина Гермониака31 (первая половина XIV в.), автор которой претендовал на то, чтобы точно переложить Гомера на современном ему языке, но на деле уснастил повествование самыми колоритными анахронизмами в духе средневекового романа (например, Ахилл предводительствует, кроме мирмидонян, еще болгарами и венграми!). Но анонимная «Троянская война»32уже совершенно ясно зависит от старофранцузского «Романа о Трое» Бенуа де Сент-Мора: потомок эллинов называет на римский манер Геракла «Еркулесом», а Ареса — «Маросом»! Дух западного рыцарского эпоса чувствуется и в поэме «Ахиллеида»33, дошедшей в двух вариантах — кратком (761) и расширенном (1820 ст.). Здесь вождь мирмидонян именует свою даму сердца «куртеса» (ит. cortege — обращение к знатной госпоже), участвует в турнирах, собирает вокругсебя (по примеру короля Артура!) 12 витязей и в конце концов отправляется венчаться с сестрой Париса в троянскую церковь и гибнет жертвой предательского нападения.
Константин Комнин и Евфросиния Дукеня Палеологиня. Миниатюра Оксфордской рукописи. Ок. 1400 г.
То, что греки XIV в. воспринимали воспетую Гомером троянскую легенду через западные подражания Диктису и Дарету, в высшей степени неожиданно, но по сути дела вполне понятно: время требовало такого прочтения этой легенды, которое соответствовало бы феодальному стилю жизневосприятия — а в этом «франки» опередили византийцев.
Изо всех упомянутых обработок троянских сказаний самым ярким и поэтически интересным является, без сомнения, пространный вариант «Ахиллеиды». Наивные анахронизмы только усиливают жизненность поэмы. Автор умело владеет стихом: его пятнадцатисложники хорошо держатся на аллитерациях, парономасиях и т. п.
Вот место из этой поэмы (ст. 861—892), изображающее куртуазную переписку Ахилла и Поликсены (эта последняя не имеет в византийском романе ничего общего с дочерью Приама — она лишена какого бы то ни было отношения к Трое и состоит в счастливом браке с Ахиллом шесть лет, а потом умирает).
«... И вот он деве написал любовную записку, , Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку
И речи этой грамоты гласили, слово в слово:
«Пишу письмо любовное, пишу а сам тоскую.
Возьми, письмо, прочти, письмо, не отвергай признанья. Услышь о дева милая, услышь, цветок желанный, : Меня и стрелы не берут и меч меня не ранит
Но , очи ранили твои, в полон меня забрали, , Да твой зрачок в конец, смутил несчастный мой рассудок И, сделал он меня рабом, рабом порабощенным.
О сжалься же, , . Ведь сам Эрот — красавица любезная девица предстатель Не
убивай
меня
,
,
заступник, мой, любви моей
краса своей, , Пойми печаль прими любовь , гордыней лютой
— смягчи мои терзанья! На сердце мне росу пролей, оно пылать устало не тронешься любовью, , Но если ты не Я меч схвачу и
сжалишься без жалости зарежу».Клянусь тебе, сам себя
владычица, — и ты виною будешь, Вот он, незамедлительно послал письмо девице
Она же в руки, получив Ахиллово писанье, , Не сжалилась не тронулась, любви не , сострадалаНо села и не мешкая ответ свой написала
И : , « речи этой, грамоты гласили слово в слово
Мой господин письмо твое, мне передали, в руки . Но отчего ты так скорбишь, я, право же
в
полон
поймав
,
не знаю
Коль скоро мучают тебя , любезный, о пощаде. Ты их и должен попроситьЭроты , Эротов, ; А мне и вовсе дела нет, до всяких там
Любви меня не одолеть, Эротам не осилить. Не знаю стрел Эротовых не знаю мук любовных А ты, уж еслиболь твоя взаправду нестерпима, 34 Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»
В последние века перед падением Византии отчетливо выступает фольклорная линия, которой суждено пережить и ромейскую державу, и вообще средние века. Необычайно колоритны так называемые «Родосские любовные песни» (в рукописи они озаглавлены Στιχοι περι ερωτος χαι αγαπης)35. Нельзя сказать, чтобы господствующее в них настроение было особенно здоровым и привлекательным; здесь перед нами тот стиль эротики, который сочетает примитивное жеманство с наивным цинизмом и служит необходимым коррелятом всякого «домостроевского» уклада жизни. Эта не слишком импонирующая сфера образов и чувств получила в определенные века самое широкое распространение; у нас в России она была представлена с XVII в. «лубочным» романом и затем продолжала жить в полународном, полумещанском мире частушки и «жестокого» романса, поразительно стойко сохраняя присущую ей систему общих мест. В центре «родосского» цикла стоит стихотворение, которое озаглавлено «Стослов». Ситуация такова: мальчишка (νεωτερος) объясняется красотке (λυγερη досл.: «стройная») в любви: