Страница 81 из 136
Стоит пригожий кипарис...»и т
Вот еще одна строфа из этого эпиталамия (строфы в соответствии с исконными законами свадебной песни рассчитаны на «амебейное»— попеременное пение двух хоров):
« Железо любит ведь магнит, жених невесту любит,
Властитель — благородную, избранницу — наш; Дука,
Воитель непреклоннейший — сложил свои доспехи
И в брачный золотой
есть свой
,
нежнейшую девицу
Он снял железный свой хитон, в порфиру облачился. . Так и для свадьбы наряд для браниЖелезо любит ведь магнит час, не. только лишь
...»и т. д
Конечно, поэзия реагировала на столь важное событие, как освобождение ромейской столицы; дошла, например, поэма, состоящая иэ 759 пятнадцатисложников без рифмы, датированная 1392 г. и
11
озаглавленная «О падении и обратном завоевании Константинополя» . Сам автор излагает свою цель так:
«
О том
,
как матерь городов пленили италийцы
И как она же в свой черед , ».
Я все пространно изложил
; возвращена, ромеям
прочти коль есть охота
Два виднейших и характернейших представителя той эпохи, которая началась после 1261 г., — современники и соперники, НикифорХумн 12и Феодор Метохит13-14. Эта эпоха была особенно благоприятной для рецепций античного наследия: никейский период сохранения византийской государственности и последовавшая затем победа 1261 г. стимулировали «эллинский» патриотизм, а исихастская реакция еще не успела созреть. Сам Хумн был непосредственно связан с культурными традициями никейской эпохи через Григория Кипрского, чьим учеником он был. Риторический трактат Никифора «О том, как судить о речах, и как они воздействуют»15 — отчетливое выражение аттикистской тенденции, ориентировавшейся на образцы Исократа и Элия Аристида. Декламации и письма16самого Никифора (между прочим, он много переписывался с Метохитом, так что их до последнего времени считали друзьями) показывают, как эта теория прилагалась к практике.
Хумн довольно серьезно занимался и античной философией; любопытно, что его борьба с Метохитом облекалась в мало адекватную форму полемики относительно классических риторов и философов.
Преображение. Миниатюра из рукописи Парижской национальной библиотеки Главный труд великого логофета Феодора Метохита носит название «Гномические памятки и
заметки»17 (условно — Miscellanea) и представляет собой комплекс 120 эссе на различные литературные, философские и моралистические темы. Бросается в глаза обилие очерков об античных авторах (например, о Плутархе, самая структура «Моралий» которого очевидным образом повлияла на непринужденное многословие Феодора), Метохит писал также речи и декламации, трактаты по
философии и астрономии18, стихи в гексаметрической форме и т. д. Напомним, что имя Феодора Метохита определенным образом связано и с историей византийской живописи: он был заказчиком возникших около 1303 г, мозаик Кахриэ-Джами. «На мозаиках лежит печать изысканного вкуса их заказчика..., являвшегося одним из культурнейших и образованнейших византийцев XIV века», —
замечает В. Н. Лазарев
19
. Среди этих мозаик сохранился, между прочим, и портрет Феодора, на коленях подносящего Пандократору модель церкви.
Темы и штампы продромовского круга продолжает в XIV в. поэт из Эфеса Мануил Фил20. Вся топика жалоб на бедность, условного попрошайничества и т. д. снова проходит в его поэзии, хотя и в гораздо менее выразительной и свежей форме, чем это имело место у Феодора Продрома:
«Державный повелитель, обносился я!
Хитон поистрепался, , продырявился, , И ворс на львиной шкуре тонко стриженный
Весь вылез от морозов и попортился.
И вот, нуждаясь страшно21 в одеянии,
К тебе я прибегаю!...» .
Более интересны принадлежащие ему же стихи о различных предметах искусства22, показывающие, как византиец воспринимал икону, произведение ювелирного искусства и т. д., хотя и эта часть творчества Фила всецело стоит под знаком старой традиции риторического «экфрасиса».
Палеологовская эпоха — время расцвета такой специфической литературной формы, как роман в стихах. Еще роман Евматия Макремволита «Повесть об Исминии и Исмине», непосредственно примыкающий к традиции позднеантичной эротической литературы, написан прозой, как и романы II — IV вв. Но уже «Каллимах и Хрисорроя»23 (первоначальную редакцию этого романа относят к XII в., а окончательную — к концу XIII или началу XIV в.)24выполнен в пятнадцатисложниках. Это понятно: роман принадлежал к развлекательной литературе, а бойкий «политический» стих был более доходчивым, чем претенциозная риторическая проза. Правда, «Каллимах и Хрисорроя» по своему стилю и языку представляет собой посредствующее звено между антикизирующим академизмом и настоящей популярной словесностью.
В его топике также наблюдается странное соединение откровенно фольклорных мотивов («Драконов замок», смертоносное яблоко, животворное яблоко и т. п.) и налета книжности (постоянные клятвы Эротом и Афродитой). В других образцах палеологовского стихотворного романа «лубочная» стихия более решительно преодолевает книжную, что дает в итоге большую грубость, но и большую цельность.
Как раз через эту жанровую форму передавалось интенсивное воздействие западного рыцарского эпоса. Колоритный результат этого воздействия — поздний роман в 1874 нерифмованных пятнадцатисложниках «Флорий и Плацафлора»25, т. е. византийская переделка известной провансальской легендыо Флоре и Бланшефлер.
Это сочинение настолько связано со своими западными прототипами, что удерживает все католические религиозные реалии (например, паломничество родителей героя к Сант-Яго де Компостелла в Галисии, ст. 10—20). Но словесная ткань романа органично связана с исконными традициями греческой поэзии; между прочим, мы встречаем в гл. 11 великолепную игру на склеивании слов в «протяженносложенные» composita, как это в свое время делал еще Аристофан, а в византийскую эпоху — Арефа в своей эпиграмме на Льва Хиросфакта. В четырех стихах подряд красота Плацафлоры описывается в эпитетах такой протяженности, что два из них всякий раз занимают весь пятнадцатисложник:
«...И он узрел красавицу... 26.
Пурпурнорозоустую
,
лилейноснеговую
...»
К этой же категории относятся романы «Иверий и Маргарона»27 {т. е. «Пьер и Магелонна» — опять обработка провансальской легенды, дошедшая в трех поздневизантийских изводах различного объема) и «Вельфандр и Хрисанца»28 (сохранившаяся редакция XV в., по-видимому, восходит к оригиналу XIII в.). Вот колоритный кусок из «Вельфандра и Хрисанцы», изображающий героя в роли Париса на куртуазном конкурсе красоты:
«И вот Вельфандр увидел их и так им всем промолвил: «Коль скоро сам Эрот меня поставил вам судьею,