Страница 37 из 78
Наконец решение было принято, и священник Радла заговорил:
— Мы верим вам. Речь ваша угодна Богу. На Бога уповаем мы, и алтарь, сей столп небес, да будет столпом нашего договора.
И вышел Радла, а за ним князья, и старшины, и женщины с младенцами на руках.
Вот уже последний вышел из храма. Вот все уже под открытым небом. Тогда поднялся шум, и шум этот все нарастал. Снова загремел боевой клич — и началась резня. Перебиты были все люди рода Славника. Все — младенцы, и женщины, и старшины, все князья и все слуги…
Такова история истребления зличского племени. Таково предание о конце последнего князя, который правил в земле своего рода и лишь неохотно признавал волю Болеслава. На том и закончилось разделение по племенам и началось воссоединение земель.
Некоторые летописцы, говоря о либицкой резне, находят, что она весьма похожа на то, что происходило в других странах, что жестокость тех времен никогда не останавливалась даже перед колыбелью. Ибо тем же способом были истреблены многие роды немецких и итальянских вельмож. Но была ли либецкая история обычным делом или составляла исключение — верно одно: она означала завершение трудов по объединению страны и вместе с тем явилась причиной новых раздоров и бедствий. Ибо Собебор, а также Войтех (вплоть до своей мученической кончины) сделались врагами Чешской земли и, насколько хватало их влияния, старались направить меч императора, а также меч Болеслава Польского на то, чтобы покарать род Пршемысла.
И продолжались распри и войны. И росло отчуждение между польским и чешским народами. Наступили годы смятения, и упадка власти, и влияния чужеземцев.
Такое безотрадное время растянулось на три десятка лет.
ОБНОВИТЕЛЬ
Кроме Вацлава, умершего в юных годах, были у Болеслава II еще три сына; старший из них, Болеслав III, стал княжить по смерти отца. Человек он был злой и безжалостный. Лицо имел красивое, стан стройный, волосы чудесного цвета и сверкающее око — но сердцем был он нехорош: труслив и слаб. Кто знает, когда вселился в него страх? Как проникла в его колыбель робость?
Говорят, на некоторых людей уже с малых лет давит некая тяжесть, пригибает к земле. Может быть. Но нам следует верить, что поступки каждого человека, будь то чудовищные или благие, вызывают могучий поток действий прочих людей, и одни сталкиваются с другими, преображают их, сами подвергаясь переменам. Так — или вроде этого — возникает единство намерений. Так в неизбежной очередности человек поправляет человека. И пока жив дух народа, пока движет им живая жизнь, будет каждый человек жаждать все больше и больше этой общности. Он будет идти вперед. Будет возвращаться к делам прошлого, чтобы придать им небывалый, высший смысл. И забывать их он будет, и предавать — и всякий раз творить сызнова и лучше, ибо таков удел человека.
Когда сужается русло жизни и пороги бедствий сдерживают ее течение, тогда рассеянная прежде сила устремляется к одной цели и сносит глыбы камней, преградивших ей путь. Бывают периоды упадка, но, может быть, именно в них возникают зародыши общественного сознания. Рассказывают: в ту пору казалось, что Чешское княжество и род его князей должны исчезнуть. Чужеземные владыки определяли судьбы частей Чехии. Народ страшился их власти, вельмож она ужасала. Эти страхи рождали в чехах предчувствие, что страна их будет отдана на поток и разграбление, и станут ее уделом плен и глумление над всеми, кто ходит по Чешской земле. Князь же, как уже сказано, не обладал ни отвагой, ни верностью. Страх делал его жестоким, и он, подобно всем слабым, ненавидел и убивал людей. Он не был воином, который сражается и одолевает в бою, — он, словно волк, бросался из засады на всякого, кто внушал ему страх.
В первые же годы своего княжения велел Болеслав III оскопить своего брата Яромира, а младшего, по имени Ольдрих, собирался умертвить. Княжич едва успел спастись. Он бежал вместе со своей матерью, ибо и она не чувствовала себя в безопасности перед свирепостью Болеслава Жестокого.
Сын и мать укрылись в Баварии. Жили в изгнании, и, как часто случается, бедствия и преследования взрастили в сердце Ольдриха все то, что было в нем дурного, и подавили то, что чисто и велико. И вырос Ольдрих человеком коварным, хитрым и вероломным.
После гибели Болеслава III, после того, как страна освободилась из-под польского владычества, власть захватил третий сын Болеслава II Яромир. Младший, Ольдрих, должен был удовольствоваться Жатецким уделом. Что было ему там делать? Чем заняться? Чем наполнить свою праздность? Он проводил время в лесах, на охоте.
Рассказыают: однажды во время охоты встретил он жену некоего Кресины, и красота ее так очаровала младшего князя, что он, не считаясь ни с чем, увел ее в свой дом. Впрочем, надо полагать, что случилось это отнюдь не вопреки воле дамы и что похищение не было ей противно. От этого союза родился сын, которого нарекли Бржетиславом. Сын этот вырос прекрасным юношей. Мысль его была светла, полна отваги и жарких мечтаний. И не только это. Дух, который не умирает, дуновение незримых мыслей, волновавших еще Болеслава I, память о прозрениях и могуществе, возвеличивших некогда государство Моймира, а затем память о польском и немецком порабощении — вот что будило отзвук в мечтаниях юного Бржетислава и побуждало его помышлять об отплате. На север и на восток уносили его мечты. Указывали цель. Давали направление его усилиям.
Первый свой подвиг Бржетислав совершил через семнадцать лет после того, как отец его Ольдрих изгнал своего брата Яромира и сам захватил власть.
Тогда, в 1029 году, император Конрад предпринял военный поход против польского князя Мешко II. Бржетислав, примкнувший к Конраду (возможно, по долгу вассала), действовал достаточно умело, и Моравия вернулась к прежнему союзу с Чешским княжеством. Он взял с бою моравские крепости, захватил безмерное множество пленных и принял на себя правление страной.
Вскоре после этого император впутался в войну против Иштвапа Венгерского. Бржетислав, повинуясь, видимо, голосу, звучавшему в его сердце, последовал за императором и проник со своим войском до самого Эстергома.
На пути туда подходил он к Девинской твердыне и задержался там, привлеченный редкой красотой тех мест и старинными преданиями.
И вот видим мы, как бродит Бржетислав по берегу Дуная; в это время какой-то рыбак ловил там рыбу. К его неводу были привязаны камни, стало быть, невод забирал до самого дна реки. Могло показаться, что рыбак попусту тратит время, ибо как только попадалась в невод рыбка, он вынимал ее и тотчас бросал обратно в воду. Продолжая такую странную ловлю, подплыл рыбак почти к тому месту, где стоял Бржетислав.
— Что это за работа? Почему ты так делаешь?! — крикнул рыбаку князь.
Тот кивнул в ответ и стал выбирать невод. Вдруг он остановился и, дернув за веревку, вынул из сети крест. Крест был выкован из бронзы и по раменам его слева направо тянулась какая-то надпись, а другая была выбита сверху вниз. Рыбак отдал князю свой улов. Лодку его уже отнесло течением, когда князь, опомнившись от удивления, разобрал буквы кириллицы и прочитал два изречения:
«Я — Восток и Запад. Я — время уходящее и то, которое грядет».
С тех пор верил князь Бржетислав, что то было Божье знамение ему, а рыбак, склонявшийся над рекой, послан святым апостолом.
Подобным рассуждениям нет места в серьезном повествовании, и если они все же порой высказываются, то лишь для того, чтобы показать думы Бржетислава и мечты его. Но все это пустое, и в летописях нет об этом упоминания.