Великосветский свидетель

— Прекрасно, — похвалил Шидловский. — При каких обстоятельствах это произошло?

Матрена уставилась в окно и ровным голосом сказала:

— Как-то раз на кухне сидели, я и говорю: скоро, мол, вас рассчитают. Дескать, Наденька-то подрастает, гувернантка не нужна будет. А Жюжеван мне и говорит, мол, не уволят, Николаша теперь без меня не сможет обходиться, я ему нужна как мужчине женщина. И засмеялась.

— Этот разговор проходил при свидетелях?

— Да, няня младшенькой Наденьки его слышала.

— Как зовут няню?

— Арина Радионова.

— Так, идем дальше. Расскажите об истории с рубашкой, что там произошло?

Матрена опять безразлично посмотрела в окно:

— Ну, однажды, перед Рождеством, я меняла белье и заметила на подоле ночной рубашки Николая пятна. Как на супружеских постелях бывают.

— Вы говорите о пятнах мужского семени?

— Ну да, семени. Николай заметил, что я их увидела, и испугался. Схватил рубашку и одним махом подол и оторвал. А мне говорит: «Матрена, не говори никому, что видела, скажешь, что прачка рубашку порвала». Я так и сделала, никому ничего не сказала. Да только мне же это и вышло боком.

— Что вы имеете ввиду?

— То и имею! Когда принесла белье от прачки, он же сам и начал при Софье Платоновне возмущаться: «Рубаха порвана! Кто это мою рубашку испортил!» Софья Платоновна давай меня корить, как это я не досмотрела и приняла у прачки испорченную рубаху. В общем, отругала меня хозяйка ни за что, а он не стал заступаться.

— «Он» — это кто? — уточнил Шидловский.

— Николай Прознанский.

— Понятно. А почему же вы матери Николая ничего не сказали? Ведь вашей-то вины в случившемся не было!

— Никому не нужна прислуга, которая слишком много про хозяев понимает.

— Прекрасно, Матрена, прекрасно! — похвалил женщину помощник прокурора. — Цицерон не ответил бы лучше!

Шидловский прошелся по кабинету, перебирая свои карточки-шпаргалки, и продолжил.

— После этого я вас благодарю, и говорю следующие слова: «Господин присяжный поверенный, свидетель ваш», — церемонно провозгласил помощник прокурора, указывая на сидевшего рядом Шумилова. — После этих слов, Матрена, ваш допрос переходит к защитнику Жюжеван. Это самый ответственный момент.

— Скажите, свидетель, — начал Шумилов, — вы упомянули о разговоре, в ходе которого моя подзащитная, якобы, созналась в том, что была любовницей покойного Николая Прознанского. Не припомните, когда этот любопытный разговор состоялся? Хотя бы примерно?

Матрена настороженно взглянула на Алексея Ивановича.

— Не помню, — ответила она.

— Ну, месяц назад, полгода, год? — не отставал Шумилов.

— Не помню, — тупо, как попугай, однообразно повторила женщина.

— То есть вы твердо помните, что разговор был, но когда именно, сказать не можете.

— А может, давешней осенью? — спросила Яковлева.

— Я этого не знаю, я от вас хочу это услышать, — улыбнулся Шумилов. — Скажите, а вы были дружны с гувернанткой?

— Я?! — в голосе горничной слышалось неподдельное изумление. — Да Бог с вами, господин следователь! Она такая фифа! С прислугой дамой себя держала, считала себя ровней господам, а на самом-то деле, как и мы, на жизнь себе зарабатывала. И вся-то разница в том, что фартук не носила и тряпки в руках не держала. А туда же!.. Барыня!

В этом неожиданном после прежних сухих ответов монологе зазвучало искреннее недоброжелательное чувство, долго копившееся и выплеснувшееся, наконец, наружу.

— Скажите, Матрена, а как прошла последняя ночь перед смертью Николая? Во сколько вы ушли спать?

— Я ложусь не позже одиннадцати вечера. Встаю рано, поэтому ложусь никак не позже этого часа.

— Той ночью ничего не происходило? Может, кто-то ходил по квартире, что-то делал, раздавались какие-то звуки?

— Нет, я не слышала, спала, — она встревожено смотрела то на Шидловского, то на Шумилова, пытаясь понять, куда он клонит.

— А утром? Вы рано встаете?

— Да, встаю в половине шестого. По дому всегда много работы, семья-то большая: надо и пыль протереть, и к завтраку накрыть, и проверить костюмы господ перед выходом, чтоб ни пылинки, обувь опять же. Софья Платоновна очень строга…

— И вы не слышали никаких звуков из комнаты Николая? Может, кто в нее заходил?

— Слышала!.. — остолбенело глядя на следователей, ответила горничная. — Слышала, как в комнате молодого барина, Николая, чиркнула спичка, потом табаком потянуло. Николай Дмитриевич закурил. Это было в половине седьмого, как раз Алевтина пошла барышню будить.

— А кто из домашних курит? — нервно спросил Вадим Данилович. Он даже не заметил, что перебил Шумилова, имитировавшего допрос адвоката.

— Господин полковник курит, Николай курил и молодой барин, Алексей, тоже иногда прикладывается.

— Может, это Алексей закурил или его превосходительство полковник Дмитрий Павлович?

— Не-е, — замотала головой Матрена. — Оне-с точно спят до семи утра. И потом, Дмитрий Павлович натощак никогда не курит, только после завтрака.

Шидловский досадливо поджал губы. Какое-то время он прохаживался по кабинету, затем раздраженно буркнул:

— Ну, что ж, Матрена, ступай домой, явишься завтра к полудню!

Дождавшись, когда свидетельница вышла из кабинета, помощник окружного прокурора внимательно посмотрел на Шумилова.

— Вот видите, Вадим Данилович, как все проясняется, стоит чуточку отступить от шаблона, — заметил Алексей Иванович. — Вам не кажется, что обвинительное заключение следует из канцелярии Сабурова отозвать, а дело вернуть на доследование? Хотя, по-моему, доследовать там нечего. Жюжеван надо освобождать, и притом с извинениями…

— Нет, не кажется! — рявкнул Шидловский. Он выглядел разъяренным и плохо владел собой. — Проясняться нечему, и так все ясно!

— Что ж, выскажусь определеннее, — Шумилов тоже повысил голос, показывая, что не позволит кричать на себя. — Я считаю, что виновность Жюжеван очень и очень сомнительна. Посмотрите: с пузырьком — полная неясность. Вечером 17-го апреля там не было яда, поскольку в половине седьмого следующего утра Николай Прознанский курил. Далее: внезапное обвинение со стороны родителей, которые до этого полностью доверяли Жюжеван, объясняется банальным адюльтером полковника с нею же, с Жюжеван. Из записей в дневнике мы видим, что Николай в последние месяцы жизни находился в морально угнетенном состоянии и очень переживал из-за разрыва с Верой Пожалостиной. Горничная и няня, похоже, просто вызубрили свои показания про оторванный подол и про откровения француженки. Смотрите, Матрена их повторила слово в слово, не припомнив ни одной побочной подробности. Она даже время разговора не называет, боясь попасть впросак. Я абсолютно убежден, что никакой связи с покойным у Жюжеван не было вовсе!

Шидловский выслушал горячий монолог помощника, не перебивая, и как будто успокоился. Потом, тяжело глядя Шумилову в глаза, ответил:

— Я тебе даже более того скажу: этой связи просто физически не могло быть, по той простой причине, что мальчишка был болен. У него был фимоз. Это такая, уж извини за медицинские подробности, врожденная патология полового члена, когда из-за узости крайней плоти головка детородного органа не может обнажиться. Эрекция возможна, но она вызывает сильную боль, из-за которой быстро пропадает. Мужчина с фимозом не может провести половой акт. Полковник с женой, разумеется, о фимозе сына знали.

Шумилов несколько секунд переваривал услышанное. Теперь все находило свои объяснения: и непонятный фрагмент из дневника Николая, и разговор с Николаевским, и далеко не гусарское поведение молодого человека в публичном доме.

— Так что вы делаете, Вадим Данилович? И что делают Прознанские?! Вы сознательно топите француженку?! — изумленно-негодующе воскликнул Шумилов.

— Как вы не понимаете??? События имеют необратимое течение!

— То есть как необратимое?! Отпустите Жюжеван, вот и все.

— Ну да, ну да, остаются сущие пустяки… Объяснить происхождение анонимного письма, на весь свет рассказать о вероятном самоубийстве сына, адюльтере самого полковника, из-за которого он лишился психологического контакта с сыном, упомянуть о Пожалостиных, о бестактном поведении девушки из этой благородной семьи… Вы всерьез думаете, что именно так и следует действовать? Для полковника Прознанского предать гласности свои семейные передряги равносильно краху карьеры — кто же доверит охрану высочайших особ человеку, который не может навести порядок в собственной семье? Вся история с сыном, страдающим от депрессии, бьет в первую очередь по самому Дмитрию Павловичу. И поэтому она не выйдет наружу ни при каких обстоятельствах!!!