Страница 74 из 100
Ситуация 1953-го, как вы прочли только что, была тоже чрезвычайно напряженной, и ожидали еще ее усугубления. Однако сообщение по радио о тяжелой болезни, а потом — о смерти Самого (как говорили тогда) ошеломило всех и огорчило чрезвычайно.
Как это объяснить? Думается, главным образом действием пропаганды, которая вот уже лет тридцать на каждом шагу тысячи раз повторяла, что Он гениален, добр, прозорлив, заботится денно и нощно о каждом из нас. А если есть какие-то ошибки, неточности, вообще какие-то теневые стороны, то это прежде всего — козни внешних и внутренних врагов, а если не так (что допускалось в редчайших случаях), то неповоротливость аппарата, проступки, о которых Сталин не знал, иначе бы все было «о’кей». И вот увидите, так и бывает, как только у него доходят за многими более важными заботами до этого руки. Интеллигенция все реже иронизировала по поводу твердолобости и обскурантизма пропаганды отчасти потому, что за такую иронию уже многие заплатили дорогой ценой, отчасти же потому, что пропаганда действовала и на прежних насмешников. Такова оглупляющая, всеподавляющая сила воинствующего, самодовольного невежества и тупоумия, бесконечных повторений одного и того же. Он был мудрый отец, а мы — несмышленые дети.
И вот его не стало. Как будем жить без него? Страх и горе — вот что почувствовали если не все, то очень многие. Отсюда и поведение напуганного стада, оставшегося без пастуха. Эта известная уже давка и прочее. Мне помнились еще «пять ночей и дней» после смерти Ленина. Но теперь проявления «всенародного горя» были гораздо более резкими, чтобы не сказать — демонстративными: все понимали к тому же, что «недреманное око» живет и видит каждого из нас, в каждого готово вонзить свои когти.
Помнится, мы услышали, что Сталин умер рано утром (что свершилось это два дня назад — об этом не сказали). Уходя на работу, зашел к маме.
— Что же теперь с нами будет, Миша?
— Трудно сказать, мама. Возможно, те, кто готовили все эти гадости за спиной Сталина, теперь не посмеют их выполнить на собственный страх.
Не знаю, что здесь доминировало. Возможно, просто желание как-то успокоить маму. Я был не то чтобы удивлен, но как-то все же озадачен, когда так и случилось. Мог ли я подумать, что разговариваю с мамой последний раз?
В музее, конечно, никто не работал. Сговаривались пойти в Колонный зал, но спуск от площади Дзержинского был наглухо закрыт плотно поставленными одна к другой военными машинами. Предводительствуемые зав. спецотделом музея Лысенко, мы попытались перелезть через кузов машины, но были остановлены окриком и покорно вернулись в свое здание, продемонстрировав все же желание почтить Его. Мы не знали тогда, что творилось там, за кордоном…
И только во втором часу ночи мы нашли маму в Первой градской. Больница переполнена жертвами давки. Мы с Костей и Ниной стоим у изголовья мамы на сцене огромного зрительного зала, который сейчас весь уставлен койками. Мама без сознания, дышит очень часто. Инсульт. Мы вышли из этой палаты, но я вернулся, чтобы поцеловать маму. Кажется, и сейчас ощущаю, как горяч ее лоб, наверное, температура выше сорока…
Рано утром позвонили, что мама, не приходя в сознание, скончалась. Я как-то отупел. Слез не было. Вымывшись холодной водой, поехал в Пединститут читать очередную лекцию. Ясно помню, как, увидев светящиеся окна института (было еще темно), остро почувствовал, что мама теперь ничего уже не видит. Сказал о маминой смерти лаборанту нашей кафедры Марии Игнатьевне.
— Может быть, вам лучше не читать сегодня?
— Что вы, Мария Игнатьевна! Могу ли я поддаваться личному горю, когда у всех у нас такая потеря.
Нет, это не было рисовкой, ни ориентацией на «всевидящее око». Я тогда действительно так чувствовал. И до сих пор это меня удивляет: ведь я никогда не любил Сталина — и дома, и у дяди Кости, вообще в нашей большой семье получал, как уже сказано, много разъяснений по этому поводу.
Признаки «оттепели», как теперь говорят — понижение давления, стали ощутимы в первые же дни. На эти дни попал и праздник 8 марта — Международный женский день. Казалось, до праздников ли тут! Но в газетах честь честью появились статьи, посвященные женщинам. И вот что особенно интересно — в них не говорилось, что Сталин — лучший друг женщин или что женщины — радость и гордость Сталина. Портреты его еще висели везде и всюду, но печати, видимо, был дан ограничивающий сигнал. Меня, например, пригласили в Госкультпросветиздат и предложили, если я не возражаю, снять из моей статьи те стандартные славословия, без которых еще месяц назад не пошла бы ни одна статья о Москве (вспомним, например, шеститомную «Историю Москвы», первый том которой, вышедший в 1952 году, украшали, как положено, и цитата, и портрет). Конечно, я не возражал.
Чувствовалось, что новые властители вроде бы не намерены особенно высоко поднимать знамя Сталина. Более того, между ними самими, по-видимому, не было единства. Шла напряженная подспудная борьба за власть, и похоже было, что как раз выявление и исправление ошибок Сталина стало в этой игре козырной мастью.
Вдруг в газетах появилось сообщение Министерства внутренних дел о том, что дело врачей прекращено за отсутствием состава преступления. Заметим, это было не партийно-правительственное сообщение, а как бы решение одного министерства.
Это Берия кинул свою козырную карту. Но, должно быть, поторопился — рано кинул, не подкопив других сильных козырей. И карта не принесла ему пользы. Поступок этот, кажется, фигурировал даже потом в числе предъявленных Берии обвинений.
Вообще «оттепель» не представляется мне запланированной руководством. Они охотно оставили бы все как было, однако каждый не только боролся за власть, но и боялся за свою жизнь в случае неудачи, а потому готов был отменить прежде всего сталинскую практику физического уничтожения соперников, считал, что поверженный уже не опасен, что и подтвердилось: ни Маленков, ни Молотов, ни Булганин, ни «примкнувший к ним» Шепилов, ни сам Хрущев, кажется, не пытались вернуть власть. И это «смягчение нравов» — тоже результат «оттепели». Именно оттепели, а не бесповоротного отступления зимы: холода снова возобладали, хотя и не сразу.
Теплело медленно, и только через три года состоялась знаменитая речь Хрущева. В просторечии ее иногда называют «письмо», но это была именно стенограмма речи, изданная весьма ограниченным тиражом для полузакрытого ознакомления[150].
Мы тогда были в доме отдыха Вороново. Как-то вечером Вениамин Иосифович Цалкин зазвал всю компанию к себе в комнату.
— Расскажи друзьям, что ты слышал, — обратился он к своему кузену, зачем-то ездившему в Москву. Тот рассказал содержание речи Хрущева лишь вкратце, но этого — и главное — самого факта произнесения речи было достаточно, чтобы всех охватило радостное волнение. Любопытна реакция маленького мирка на распространившееся известие о событии. Вороново — дом отдыха довольно высокого класса. Путевки давались с разбором. Там бывали преимущественно сотрудники министерств (особенно Госплана), научные работники, военные. Я, в то время зам. директора музея, представлял отнюдь не элиту. Реагировали неоднозначно: наша компания радовалась, может быть, даже слишком открыто, и в один из следующих вечеров некто сказал в гостиной, что уж очень разбушевались здесь евреи (не помню, может быть, он сказал «жиды»), а на съезде они молчат. Разгорелась перепалка, и было даже написано письмо о поведении и высказываниях этого человека. Он испугался и обошел всех авторов, извиняясь тем, что был в подпитии. Помнится, его простили, и письмо никуда не пошло. Но сама история была бы возможна теперь? Нет, конечно, она могла произойти только в условиях «оттепели».
Возвратившись из отпуска, я присутствовал на заседании в музее, где читали вслух доклад Хрущева. Тогда-то и видел эту брошюру — в розовой обложке, как многие закрытые партийные издания. Было видно, что к заседанию готовились. Читать поручили Саре Шапиро, еще в университете отличавшейся даром декламации. Надо сказать, прочла она блестяще.
150
Речь идет о докладе Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях» на утреннем закрытом заседании 25 февраля 1956 г. XX съезда КПСС (состоялся 14–25 февраля 1956 г.). Ход закрытого заседания съезда не стенографировался. После окончания доклада было решено прений по нему не открывать. По предложению Н.А. Булганина, председательствовавшего на этом заседании, съезд единогласно принял постановление «О культе личности и его последствиях», которое было опубликовано в печати, а также постановление о рассылке текста доклада партийным организациям без опубликования его в открытой печати. 5 марта 1956 г. Президиум ЦК КПСС принял постановление «Об ознакомлении с докладом тов. Хрущева Н.С. «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС». В нем указывалось: «1. Предложить обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик ознакомить с докладом тов. Хрущева Н.С. «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников. 2. Доклад тов. Хрущева разослать партийным организациям с грифом «не для печати», сняв с брошюры гриф «строго секретно»». В соответствии с этим постановлением доклад зачитывался на собраниях всех партийных и комсомольских организаций. В открытой печати впервые в СССР опубликован в журнале «Известия ЦК КПСС» (1989. № 3).