Страница 12 из 34
Среди моих первых впечатлений числилось, что бразильцы очень сильно, я бы сказал, несдержанно любят детей, частенько позволяют им лишнее. Правда, многим малышам приходится работать и ночевать под открытым небом, но этого бразильцы стыдятся и надеются когда-нибудь с этим покончить. Так что поведение толпы, наблюдавшей за сражением маленьких гладиаторов, поставило меня в тупик.
Однако мое возмущение длилось недолго. Нападая на противника, один из бойцов вдруг сделал поворот вокруг своей оси и подбросил ножку изящно, как балерина. И тут до меня дошло, что, несмотря на свирепость ударов, противники до сих пор совершенно невредимы. А в гомоне площади я расслышал наконец ритмично всплескивающее гудение струны, которому как будто подчинялись движения мальчишек.
«Славу богу, это не драка!» — догадался я, повернувшись на звук струны, и увидел на скамейке человека, похожего на негатив — черное лицо и белые волосы. В руках у него был беримбау — нечто вроде бамбукового лука с прикрепленной внизу скорлупой кокосового ореха. Старик держал левой рукой лук за нижний конец, а правой постукивал по тетиве палочкой и встряхивал погремушку, подчеркивая ритм. (Должен сказать, что, хотя у беримбау только одна струна, научиться играть на нем отнюдь не просто.)
Со стариком я познакомился без труда. Он для того и устраивал это небольшое представление, чтобы привлечь внимание публики — не к себе и не к руководимой им группе любителей народных традиций, а к Ее Величеству Капоейре.
— Капоейра, а не футбол, — вот что наше, бразильское, — горячо убеждал меня старый негр, и его выпуклые, в красных прожилках глаза смотрели на меня грозно, хотя я и не думал возражать. — Не надо никакого снаряжения, и тем не менее вы сохраните ловкость, силу и здоровье до седых волос. Приходите к нам в академию, сами увидите.
— Красивый танец, — необдуманно поддакнул я.
— Капоейра — не танец, а борьба, — поправил старик. — Вы насмотрелись шоу для иностранцев. Разве там покажут настоящую игру?
Мой собеседник был не совсем прав. Позднее я не раз видел капоейру в исполнении серьезных фольклорных ансамблей. Отрепетированные и согласованные движения партнеров были настоящим, стопроцентным танцем, если и не балетным па-де-де, то чем-то близким к акробатическим трюкам казацкой пляски. Сопровождал капоейру целый оркестр из нескольких беримбау, реко-реко — бамбуковых палочек с насечками, по которым водят другой бамбуковой палочкой, бубнов-пандейро, атабаке (вид барабана), аго-го (разновидность маракас) и тому подобных инструментов. Точно такой оркестр я видел и на четвертом национальном чемпионате по капоейре. Ему точно так же подчинялись движения — не отрепетированные, но согласованные — двух, теперь уже не партнеров, а противников. Они вставали на руки и выделывали пируэты с единственной целью — нанести удар ногой в грудь или в голову друг другу. Но как ни старались бойцы, они причинили взаимно не больше урона, чем артисты ансамбля. Наверное, я бы так и не воспринял всерьез эту странную борьбу, где противники почти не касаются друг друга и делают слишком много бесцельных движений, где слишком много музыки и пластики, если бы меня не просветил заранее знаток капоейры.
Местре Эпитасио — имя старого негра. Местре — «мастер», «учитель». Мы сидели в его комнате, просторной для спальни, каковой она служила ночью, но более чем тесной для «академии». Борцы, видимо, часто налетали на стены, потому что побелка здорово пообсыпалась.
— В Бразилию капоейру завезли негры-невольники из Африки, — тоном лектора рассказывал местре. — Одну из разновидностей борьбы мы называем «Капоейра-де-Ангола». Что мог захватить с собой раб, обнаженный и закованный в железо? Память о родине, ритмы ее барабанов, ее богов, но главное — ее тайное оружие, надежду на спасение. В Африке капоейра скорее всего была игрой. Иначе зачем столько музыки и заботы о том, чтобы не причинить вреда? С помощью капоейры можно убить человека, но она не знает специальных ударов в важные центры, как каратэ, джиу-джитсу, американская вольная борьба.
Когда местре Эпитасио выстроил учеников перед занятиями, они хором повторяли за ним слова присяги капоейристов, клянясь в рыцарстве и дружелюбии по отношению к противнику. В комнатушке Эпитасио, как в любом гимнастическом зале, пахло потом и пылью. Группа закончила тренировку, и ребята, мокрые после нелегких упражнений, окружили нас. Но то и дело кто-нибудь отходил в сторону, чтобы лишний раз пройтись на руках или взметнуть ногу выше головы, развивая гибкость суставов.
— Капоейру в Бразилии преследовали с самого начала. Если за африканские песни и танцы пороли, выставляли в колодках на палящее солнце, если за поклонение африканским богам жгли на костре, разве стерпели бы плантаторы такие опасные занятия? Они хотели убить в рабах всякую память об Африке, самый дух сопротивления. Но, наказывая невольников, они несли убытки и потому закрывали глаза на маленькие, безобидные вольности, а негры научились создавать Африку в Бразилии незаметно для хозяев.
«Академия» находилась на втором этаже старого дома, выложенного неведомо когда из сырцового кирпича. С низкой скамейки через окно мне видны верхние листья банана — светлые огромные лопухи — на фоне густой темной кроны мангового дерева. Оно уходило куда-то высоко вверх, откуда, словно мячики на веревочках, спускались на длинных побегах зеленые и уже желтеющие плоды. К висящим над окном поилкам со сладкой водой подлетали колибри. Замирая в воздухе, они просовывали кривые иголочки клювов в отверстия поилки и через мгновение улетали с сахарной каплей к птенцам. Но местре не любовался видом в окне. Опустив голову, он глядел куда-то сквозь меня, и то, что видел, причиняло ему страдания. Пожевав синими старческими губами, местре продолжал:
— Вы знаете, что такое «банзо»? Нет, это не ностальгия. Банзо — тоска по Африке — не просто мучила негров, лишала их сна и аппетита. Не ностальгия! От банзо сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. Но еще она давала людям силу и смелость, прибавляла им ума и хитрости.
Жаркий воздух волнами вливался в комнату. Над нашими головами чуть слышно жужжали крыльями колибри. Ребята больше не отвлекались гимнастикой — все слушали местре Эпитасио. Местре взял свой беримбау и начал постукивать по струне. Струна загудела призывно, она будоражила и требовала, она звучала, словно голос далекого предка-раба, несломленного, непокоренного.
— Бразилия считается крупнейшей католической страной, — усмехнулся местре. — Но последователей языческого культа кандомбле среди бразильцев куда больше, чем католиков! В самые лютые времена инквизиции негры ухитрялись молиться своим африканским богам на глазах у надсмотрщиков. Каждый черный бог получил христианскую кличку — имя какого-нибудь католического святого, ну а уж обряд оставался африканским: плантаторы и монахи снисходили к темноте черной паствы. Им казалось, что они сумели привести заблудшие души невольников в лоно истинной церкви и бог за это простит рабовладельцам их богопротивные дела. То-то на Страшном суде их ждет сюрприз!
Местре не улыбнулся. Но среди учеников раздались смешки.
— Капоейру тоже было легко замаскировать под танец. Подумайте, после целого дня работы на плантации невольники находили силы для упражнений.
Я представил себе обычное поместье рабовладельца, как изображают его гравюры тех времен: белый просторный казагранде — господский дом на вершине одного из бесконечных бразильских холмов. У его подножия — сензалы — невольничьи бараки, крытые пальмовым листом. На веранде многочисленному семейству хозяина черные слуги в белых перчатках подают вечернюю чашку кофе. Прихлебывая, господа снисходительно наблюдают сверху, как верные рабы на пыльном пятачке перед бараками дают им представление — под звуки беримбау и реко-реко выделывают антраша и фуэте капоейры.
— Именно благодаря капоейре в киломбо не боялись «лесных капитанов», — торжественно сообщил мне местре Эпитасио и был по справедливости вознагражден изумленным: «Вот оно что!».