Обреченность

Закидали их елками, замесили их грязью

И пошли по домам под шумок толковать,

Что пора положить бы конец безобразию,

Что и так уже скоро мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги — это только ступени

В бесконечные пропасти к недоступной весне...

К дому Слащевых вела грязная, посыпанная гравием тропинка. Маленький двор. Темная, вонючая лестница, ведущая наверх.

Перед крыльцом хибары пронзительно воняло мочой. Местные обитатели предпочитали справлять нужду тут же у крыльца, а не тащиться через весь двор в загаженный нужник.

Генерал с женой и дочерью жил на жалкие гроши, вырученные от выращенных и проданных на базаре овощей. Он пытался разводить домашнюю птицу, но прогорел. Его проклинали красные и белые, сторонились бывшие союзники. Верными ему остались лишь несколько офицеров.

Лежа на металлической кушетке генерал читал эмигрантскую газету. Она была шуршащей на ощупь и пестрела сообщениями о жизни соотечественников:

«Русский генерал Успенский, пустил себе пулю в лоб. Причиной послужило то, что его жена, еще совсем недавно почтенная мать семейства, познав эмигрантскую нужду, стала систематически воровать в магазинах».

«Поручик Смердяков покончил жизнь самоубийством, прыгнув вниз головой с Галатской башни».

«Прошлой ночью в пьяной драке зарезаz штабс-капитан Ильин».

Генерал с раздражением отбросил газету в сторону,

— Скоты! Во что они нас превратили!

Как же он завидовал своим бывшим сослуживцам, оставшимся в России. Большинство из них продолжали служить, а он, боевой генерал торговал морковью и кормил индюков!..

В дверь постучали. Пройдя через убогую прихожую в комнату заглянул полковник Бугаев. Окинул взглядом комод под кружевной накидкой, старое засиженное мухами зеркало. Вешалку, стул.

— Что угодно? — сухо спросил генерал и приподнялся с кушетки. Он был в одном нижнем белье, накинутой сверху шинели.

— А, это ты, Юра? Проходи. Садись.

Бугаев заметил уголок газеты торчащий из под кровати. Едко спросил:

— Читаем-с?

— Читал, — точно конфузясь, будто это было какой-то слабостью, ответил Слащев и поджал губы. Потом вдруг взорвался:

— Что толку читать наши газеты? Разве мы живем? Мы существуем. Живем как тараканы и так же умираем. А в России идет возрождение великой страны. И я был бы счастлив вновь оказаться там и послужить своей отчизне.

Генерал дернул щекой, горько добавил:

— Но в Россию нам путь заказан, потому что, того, что мы сделали с ней, нам никогда не простят.

Полковник Бугаев пристально всмотрелся в лицо собеседника и прищурил глаза. Были они чуть насмешливые и знающие что-то.

Чуть помедлив он достал из кармана сложенную в несколько раз измятую советскую газету.

— Посмотри, Яша. ВЦИК выпустил декрет об амнистии. Всем участникам гражданской войны обещается полное прощение и гарантируется неприкосновенность.

С газетной страницы Слащеву в глаза бросились строчки:

«…декрет ВЦИК об амнистии участникам белогвардейских военных организаций. Советская власть не может равнодушно относиться к судьбе...»

С окончанием гражданской войны, в СССР так и не закончилась классовая война. В советской России очень внимательно следили за деятельностью эмиграции.

Полковник Бугаев давно уже был завербован советской разведкой. На встрече с резидентом он сообщил в Москву о настроениях Слащева и о его желании вернуться в советскую Россию. Председатель ВЧК Дзержинский долго думал, глядя в заснеженное окно: «А что?.. боевой генерал, золотое оружие за храбрость имеет... Жесток только чрезмерно».

На заседании Политбюро он сказал:

— Наши политические враги видят решение всех политических проблем исключительно через призму вооруженной борьбы, поэтому делают ставку на офицерско- генеральский корпус бывшей царской армии. Надо лишить их этой опоры, а для достижения этой цели заманить лидеров эмиграции в Россию.

Дзержинский тут же предложил решить вопрос о приглашении бывших белых генералов, в том числе Слащева на службу в Красную Армию.

Большую часть своего времени русская эмиграция просиживала в кофейнях, где вела бесконечные разговоры о судьбе России, чтобы обмануть свой голод. Услышав о декрете бывший командующий 4м Донским корпусом генерал Секретев сказал:

— Что ж, тем лучше. Поеду домой, пусть меня там и повесят. А я все равно вернусь.

Казаки любили генерала Секретева за его храбрость, называли его "наш Секрет". Подвыпившие офицеры тут же поддержали генерала:

— Вместе воевали, вместе и поедем. Пусть вешают всех вместе.

В ноябре 1921 года на итальянском пароходе «Жан» Яков Слащев с женой и ребенком, генералы Мильковский, бывший начальник дивизии генерал Гравицкий, полковники Гильбих, Мезернецкий, князь Трубецкой и еще несколько женщин прибыли в Севастополь, чтобы если и умереть, то быть похороненным на родном погосте.

Вслед за ними вернулось около 4 тысяч человек.

Возвращение было полно горькой тоски, женщины плакали. Все понимали, что в прежнюю Россию вернуться было уже нельзя. России, какой она была до их отъезда, уже не стало.

Ранним ноябрьским утром 1921 года к перрону Севастопольского вокзала подошел поезд.

Было холодно. Стояла по настоящему зимняя погода. Холодный порывистый ветер «борей» заставлял людей хвататься за уши, тереть нос и щеки.

Рано выпавший снег накрыл крыши домов, рельсовое полотно и кирпичные пакгаузы белым одеялом. Ежились от мороза покрытые инеем ветки кипарисов.

Сидевшие на деревьях птицы застыли, нахохлились. Только что подошедший паровоз шумно и запалено дышал, окутанный облаком белого пара.

Отдельно от встречающих и толпы пассажиров, одетых большей частью в серые солдатские шинели одиноко стоял уже немолодой человек в длинном пальто, напоминающем шинель. В глазах его стояли боль и тягучая тоска, как у бездомной собаки.

Это был генерал Слащев. Жена и сын остались у знакомых на севастопольской квартире, а он ждал встречи с Дзержинским.

Занятый своими мыслями, генерал не услышал объявления о прибытии поезда, и лишь перед ним пыхтя прокатился паровоз и замелькали вагоны, он поднял взгляд на запотевшие окна вагонов — высокий, худой и растерянный.

Пассажиры с узлами и торговцы ринулись к поезду.

У одного из вагонов не было никакой очереди. Все чинно. Только лишь заскрипели отжимающиеся колодки, как со скрежетом отворилась дверь вагона и клубы морозного пара хлынули внутрь.

В проеме двери возникла фигура полноватого проводника в черной форме. Он протер тряпкой латунные ручки дверей и застыл сбоку от выхода.

Из вагона вышел человек в кожаной куртке и потертой кобурой нагана на портупее. Оркестр заиграл «Интернационал», но человек требовательно поднял вверх руку. Постоял, выжидая, когда смолкнет оркестр. Музыканты сбились, пискнула валторна, не впопад бухнул барабан. Кожаный человек негромким голосом объявил:

— Товарищи спасибо за прием. К сожалению председатель ВЧК товарищ Дзержинский не сможет к вам выйти. Он работает, а мы через минуту отправляемся.

Повернулся к Слащеву.

— Яков Александрович. Пройдите в вагон. Вас ждут.

Паровоз спустил пар, раздался свисток, кондукторы с грохотом захлопнули двери.

Поезд тронулся, и на заснеженном перроне вокзала осталась лишь суетливая толпа пассажиров, носильщики с бронзовыми бляхами на груди и чистильщики обуви.

Поезд медленно набирал ход. Колеса вагона торопливо выстукивали:

— До-мой... до-мой... в Москву.

— Домой, — Повторял генерал, шагая по красной дорожке правительственного вагона, точно по плацу. Сердце учащенно билось. Дрожали руки.