Смилодон

Что-то как пить дать важное, не предназначенное для посторонних глаз. И ведь нет бы, сволочи, написать хотя бы по-французски… Чтобы не терзаться неизвестностью, а заодно не бодрствовать в одиночку, Буров решил наведаться к Мадлене — по-простому, по-товарищески, без заигрываний и пряников. Баба она нормальная, поймет. Опять-таки языками владеет. Странно, но Мадлена тоже не спала. Стоило Бурову постучаться, сразу же отозвалась голосом отнюдь не сонным, а узнав, кому это приспичило, мгновение помолчала и обнадежила, вроде бы с усмешечкой:

— Сейчас.

Через минуту, босая и простоволосая, в коротком легкомысленном халатике, она уже открыла дверь.

— Что случилось, князь? Ищете убежище от рыжей сироты?

Вид у нее был помятый и счастливый. И чувствовалось, что Морфей здесь ни при чем.

— Войти можно? Я по делу, — Буров ощутил запах спальни, тяжело вздохнул и внутренне раскаялся в собственной бестактности, — не терпящему отлагательства. Мадлена, пардон. Обещаю искупить свою наглость кровью.

— Ну что ж, войдите, раз уж пришли. И ничему не удивляйтесь, — Мадлена, усмехнувшись, двинула плечом, от чего халатик у нее разошелся на груди. — А главное, языком не болтайте.

Нет, право же, ночь сюрпризов не кончалась — на постели возлежал голый шевалье и радостно улыбался Бурову.

— Привет, князь, давненько не виделись!

— Неисповедимы пути господни. Мы решили начать все сначала, — Мадлена затворила дверь, без всякого смущения зевнула. — Ну а вас-то, князь, что сюда привело?

Весь ее вид как бы красноречиво говорил: давай, парень, вещай по-быстрому и вали. Есть дела поважнее.

— Вот, нашел по случаю, — Буров вытащил исписанный кусочек кожи, протянул небрежно, словно козырную карту. — Так как языкам заморским не обучен, то первым делом к вам. Тетенька. Вразумите.

— Ни-за-что, — Мадлена бережно взяла пергамент, осторожно повертела, покрутила, зачем-то понюхала, прищурившись, повернула к свету и забавно, словно школьница, зашевелила губами. На лбу ее обозначилась продольная морщинка, длинные ресницы подрагивали. Внезапно она фыркнула, закусила губу и, не в силах удержаться, захохотала: — О господи, ну и ну! Вот это да! — Вытерла слезы, отдышалась и как-то странно посмотрела на Бурова. — Одно из двух, князь, вас или бог послал, или черт принес. Прямо везунчик, баловень судьбы. Мы всем семейством землю роем, рыжая сирота грызет удила, Чесменскому-Орлову морду бьют в кровь. И все напрасно. А тут является Василь Гаврилыч с ободранным клочком пергамента и небрежно так: нельзя ли прочесть, мол, языкам не обучен. Ладно, Василь Гаврилыч, извольте, — ладонью она вытерла губы, сделала ужасные глаза и замогильным голосом прочла: — “Волей обстоятельств, ввергнувших меня в объятья злого рока, вверяю в руки провидения двадцать второй лист Книги Великих Тайн, а также драконий ключ к замку Книги Великих Тайн. И не судья мне в том ни Адонаи, ни Люцифер, а лишь Ареопаг Бессмертных в день солнечного помутнения, отмеченного Крестом планет. Писано рукой брата Христиана, пребывающего во Христе в скорбном смирении и твердой памяти. I.N.R.I. ”

— Каково? — Она опять расхохоталась и посмотрела на Анри, который широко зевал и делал ей недвусмысленные знаки. — Как тебе?

— Да никак. Кончала бы ты лучше чтение, — капризно, словно восточный деспот, отозвался тот. — Если бы вы только знали, князь, как меня утомила эта астрономическая тема. Какая-то сволочь пустила пулю, что в пятницу тринадцатого, в день солнечного затмения, свершится нечто грандиозное. И вот пожалуйста… Гардуна, масоны, сатанисты, роялисты — все как с цепи сорвались. Разбиваются в лепешку, роют носом землю и рвут друг другу глотки. Я уж не говорю про нас, грешных. Все мирового могущества хотят, богатства алчут, философский камень им вынь да положь. Неважно, кто во что верует — в белое, в черное, в серое. Не понимают, глупые, что кровь у всех одна — красная. Пока не запечется. Так что бросьте вы это дело, князь. Наплюйте. И извините нас. Нам еще нужно кое-что закончить…

И пошел Буров к себе. Сел, открыл футлярчик с камнем, пергаментом пошуршал, задумался крепко. Собственно, чего особо думать-то, не дурак, и так все ясно. Вот оно, “Ребро Дракона”, Ключ к тайне “Камня Мудрецов”, обладатель коего, если, конечно, не врут, всемогущ. Вне времени и пространства, вне рока и обстоятельств. С бочкой эликсира бессмертия и тачкой презренного металла. Только вот зачем все это ему, Бурову? Не умеющему в жизни ничего, кроме как стрелять, резать, догонять, выслеживать, крушить, дробить, убивать? Чтобы дела шли лучше? В общем, долго так сидел Вася Буров, смотрел то на волшебный камень, то на огонь свечи, вздыхал, катал на скулах желваки, гладил белоснежную накрахмаленную скатерть. Потом, не глядя на усталость, встал, собрался, взял волыну и, хоть себя сентиментальным не считал, отправился к колдунье. Хрен с ними, с золотом, бриллиантами и вселенской властью. Если этот “Камень мудрецов” и вправду всемогущ, то пусть он превратит беззубую, одноглазую, трясущуюся старуху в стройную молодую женщину, прекрасную, как роза. Пусть трахается себе, пусть рожает. А иначе на черта собачьего вообще нужны все эти тайны, драконовы ребра и какие-то там Христианы, пребывающие во Христе.

Так думал Буров, шагая по ночному городу и не отнимая пальцев от рукояти волыны. Шел трудно, нелегко. Падальщики и трупоеды почуяли, что бабр устал, и попытались дважды из-за угла вцепиться ему в глотку. И опять Буров резал, стрелял, бил ногами в пах, бешено кричал, с хрустом травмировал суставы, пальцами выдавливал глаза, вырывал трахеи и размалывал позвонки. Дошел. И еще издалека увидел щель, где обреталась колдунья. Щель превратилась в жерло вулкана, в огнедышащую впадину, светящуюся в ночи остывающими углями. Вокруг сновали обезумевшие люди, едко пахло дымом, пожарищем и бедой, где-то рядом, совсем по-волчьи, выла собака. Скорбь, смрад, плач плотным облаком висели над толпой. Не унывал только уличный нищий — босой, донельзя грязный, в драном рубище он пророчествовал с интонациями кликуши:

— Всем, всем вот так же гореть в геенне огненной!.. За грехи наши, за грехи. Завтра все решится, завтра, на кладбище. И пойдет ходуном земля, и все живое попрячется в норы, и не будет ни воды и ни пищи, ибо превратятся злаки в полынь, а реки напитаются кровью, зловонным калом и смертоносной отравой. И люди превратятся в животных, и солнце станет мрачным, и луна, как власяница. Я сказал!..

— Заткнись, — попросил его Буров, сунул, не считая, серебра и, напрягая связки, позвал: — Анита! Анита!

Машинально, не подумав, от отчаяния — кто услышит в этаком-то бедламе?

— Нет ее, нет ее, нет! — с хохотом отозвался нищий, вскочил и, неизвестно чему обрадовавшись, зайцем поскакал в темноту. — Ушла она, ушла, ушла, нету!

Миг — и он исчез, только звякнул дурацкий, привязанный к ноге бубенец.

Куда ушла? На небо? В ад? В рай? В другие земли? Поорал Буров еще, потолкался, поглазел, да и отправился назад, опустошенный, злой, уставший как собака. Может, первый раз в жизни решился на доброе дело, так и то — не судьба, хрен большой и толстый в обе руки. Стоило ноги топтать и патроны изводить. Ну, блин, пусть сейчас хоть кто-нибудь свой хвост поднимет…

Однако никто ничего на него не поднял. Он без препятствий добрался до дому, тихо рыча, забрался к себе и, как был, при оружии, не раздеваясь, завалился на кровать. Может быть, поэтому ему и приснилось стародавнее, походно-боевое. Ангола, Сомали, Камбоджа, Гондурас. Черный континент, принуждаемый белым братом жить по-ново. Веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра. Разруха, смерть, партизанская война, красные от крови джунгли. В общем, жуть, лучше не смотреть. Буров даже обрадовался, когда его разбудили, — кто-то с силой, так, что трещали филенки, прикладывался ногой к двери.

— Щас, щас, — Буров помотал головой, окунаясь в реалии, и понял наконец, что это Лаурка старается, на совесть, с огоньком, от всей души.