Смилодон

— Да, строго у них тут, — заметил Буров и начал представлять, как будет разговаривать с Луи, но тут полет его фантазии прервался — с улицы зашли, судя по шагам, двое. А галерея-то узкая, не разминешься… Снова прозвучал все тот же вопрос, на который Буров дал все тот же ответ. Правда, в более конкретной форме, из волыны в упор. Не время кулаками махать, да и не место. Ну а ствол есть ствол, пуля продырявила обоих любопытствующих, хорошо отметилась в стене, и только расплющившись в медаль, наконец угомонилась. Грохот выстрела ударил по ушам, эхо разнеслось под сводами пещеры. Получилось весьма эффектно, однако ни Буров, ни шевалье аплодисментов ждать не стали, подались на выход. Степенно, без особой спешки, стараясь не шуметь — ночью плохо видно, но отлично слышно. Едва они выбрались на воздух и отпрянули в сторону, как с полвзвода сопящих воинственных молодцов, тех самых, что мочились на мегалиты, ломанулись в пещеру. У входа в галерею возникла давка, и это было хорошо. Без особых хлопот Буров и шевалье срезали угол, убрались с поляны и вышли на дорогу. Судя по еле слышимым крикам, от преследователей их отделял добрый километр. Теперь успех акции зависел от Бернара.

— Опа, — Буров вытащил огниво, зажег свечу и принялся описывать замысловатые восьмерки. Эх, где же ты, проверенный спецназовский фонарь, луч которого виден аж за десять километров. Впрочем, и свеча не так плоха — метров с пятисот вполне заметна. А уж если вглядываться…

Со зрением и бдительностью у Бернара было все в порядке. И минуты не прошло, как застучали копыта и из темноты материализовался экипаж.

— Ы-ы-ы!

Одно из двух — или Бернар был действительно дурковат, или же играл свою роль с потрясающей гениальностью.

— Ну, молодец. Давай нах хаузе, — Буров и шевалье быстренько погрузились в карету, а спустя мгновения — в здоровый, без сновидений сон. Заслужили.

Проснулись они уже дома, на дворе усадьбы. Никто их не встречал, все было тихо. Хозяйство маркиза де Сальмоньяка спало.

— Как насчет ветчины? Под бургундское? — поинтересовался Буров, шевалье кивнул, и они знакомой дорожкой зарулили на кухню, где, правда, не задержались — усталость брала свое. Хрен с ними, с окороками, паштетами и салатами. Спать, спать, спать. Однако отдохнуть, как следует, Бурову было некогда. Покемарив, не раздеваясь, пару часиков, он проснулся, встал, взял кое-какой инструментарий и бесшумно, словно кот, выскользнул в коридор. С ночной, блин, инспекцией. В комнате Лауры все было тихо — изменщица рыжая где-то шлялась, а вот братец-адвокатец уже изволил прибыть и почивал себе, легонько похрапывая. Очень трогательно и невинно.

“Я тебе устрою, падла, тихий час”, — Буров с минуту покопался с замком, прислушался, без стука вошел и плотно прикрыл дверь. Посмотрел по сторонам, приблизился к кровати и от всей души выдал братцу интенсивный наркоз. Пришел тот в себя уже на столе. В чем мама родила, на спине, с верхними и нижними конечностями, крепко принайтовленными к ножкам. С собственным шелковым чулком, плотно забитым в рот. В полнейшем конфузе. Рядом стоял голый по пояс Буров, задумчиво перебирал металлические предметы, и в голосе его тоже слышалась сталь.

— Слушай внимательно, повторять не буду. Если ты решишь играть в молчанку и умереть героем, ты им и умрешь. Чрезвычайно мучительно. Если все же ты захочешь поговорить, кивни. Тогда, может быть, умрешь быстро. Считаю до трех. Раз… — Он взял зловещую, на манер бурава, железяку, взвесил в руке и дотронулся ею до мужской гордости Луи. Примерился, и острое, бороздчатое жало стало медленно вворачиваться внутрь. — Два…

Считать до трех не понадобилось, средний братец кивнул.

— Сообразительный, — Буров вытащил бурав, затем кляп и ласково спросил: — Маркиз с тобой?

— А ты ведь мне сразу не понравился, — Луи брезгливо сплюнул и, надо отдать ему должное, хоть и криво, но ухмыльнулся. — Не дергайся. Ни маркиз, ни сучка твоя рыжая нам не нужны. Потому как примитивы. Воображения ноль.

— “Нам” — это кому? — Бурову сделалось занятно, он убрал окровавленную железяку с живота пациента. — Нельзя ли поподробнее?

— Поподробнее долго. А в двух словах, — братец облизнулся, снова сплюнул, и в голосе его зазвучали патетические нотки: — “Нам” — это посвященным в истину. Гекам Адонаи! Ордо аб хаос! Тебе самому не надоел еще этот грязный, вонючий мир?

— Давай все же вопросы буду задавать я, — попросил Буров и подкрепил свою просьбу легким, вроде бы совсем не сильным тычком. — Пли-из!

Это было куда хуже железяки, адвокат судорожно выгнулся, из прокушенной губы его побежала кровь. Но не закричал. Молодец.

— Ну все, все, давай дальше, — успокоил его Буров, благожелательно кивнул и похлопал по цыплячьей груди. — Фургон, гадюка, болт с иглой — твоя работа?

— Болт — да, — Луи с хрипом перевел дыхание, тронул языком прокушенную губу, причмокнул с сожалением. — Со всем остальным не ко мне. А ты везучий.

Воль, горечь, ненависть, презрение светились в его глазах. Все, что угодно, кроме страха.

— На том стоим, — Буров усмехнулся. — Слушай, а этого, в пещере, вы за что? Ну, того, голого, у столба?

— Господи, ну конечно же там был ты! — прошептал Луи, застонал, словно от боли, и неожиданно расхохотался: — Ну и пострел — везде поспел. Погубит как-нибудь тебя любопытство, ох, погубит. А того, у колонны… За дело. Вернее, за отсутствие дел. Пошел к дьяволу на колбасу…

— Ладно, и еще вопрос к тебе, — Буров вдруг почувствовал, что он безумно устал, засыпает стоя, и решил закругляться. — Что это все так носятся с предстоящим затмением? Ожидается светопреставление? Пришествие антихриста? Или явление Христа народу? Ты, случаем, не знаешь?

— А вот этого я тебе не скажу. Ни за что не скажу, — брат Луи отчаянно дернулся, словно испытывая на прочность веревки, бессильно застонал и вдруг закричал, страшно, пронзительно, исступленно, во всю силу прокуренных легких: — Не скажу!

Мгновенно на лицо ему опустилась ладонь, и каменный кулак впечатался в солнечное сплетение. А потом он все же разговорился, рассказал все — хрипя, судорожно корчась, задыхаясь от невыносимой боли, какую без специальной подготовки не вынести никому. Слишком хорошо знал Буров, как устроен человеческий организм. Куда ни ткни, везде больно. А уж если умеючи…

Наконец разговаривать стало не о чем. “Эх ты, дурашка. Нет бы сразу. Чтобы без мучительства”, — вздохнув, Буров пальцем поставил точку, внимательно осмотрелся, прибрал следы и, с сожалением чувствуя, что больше не заснет, отправился к себе. Да, больно уж бурная выдалась ночка, говорят, такое обилие впечатлений вредно. И кстати, что там покойный говорил интересного о Николе Фламеле?

В своих апартаментах он запер дверь, зажег в шандале все свечи и осторожно вытащил из-под дивана футлярчик с невзрачным камнем. Открыл, повернул к свету, осмотрел с пристрастием, присвистнул. Камень-то, оказывается, в оправе, сразу и не поймешь. Зубчики вросли внутрь, словно железо в воск. Намертво. “Интересная фигня”, — вытащив кристалл, Буров обнаружил, что к нему приделана цепочка из тяжелого блестящего металла, пару раз качнул им на манер маятника и, чтобы лучше было видно, поднес к огню. И от изумления едва не выронил из рук. Комнату наполнило разноцветное сияние, мгновение оно резало глаза, словно сполохи электросварки, потом побледнело, выцвело, превратилось в радужную карусель и наконец остановилось, разбросав в воздухе буквы, цифры, каббалистические знаки, не похожие ни на что письмена и символы. Объемные, переливающиеся, кажущиеся иллюзорными. Напоминающие фантастическую голограмму.

“Ни хрена себе цветомузычка!” — Буров восхищенно замер, затаил дыхание, закусив губу, все же отнял камень от огня, и мир сразу сделался прежним — блеклым, обыденным, преисполненным серого цвета. Сказка кончилась от одного движения руки. Да, чудеса. Просто ночь сюрпризов. И до утра, похоже, еще далеко… Убирая камень в футляр, Буров обнаружил пергамент — плотный, вырезанный в размер крышки прямоугольник из телячьей кожи. Этакую инструкцию по эксплуатации, написанную, вроде, по-испански. Врочем, наверняка не инструкцию.