Смилодон

Внутри царила торжественная тишина. Молочный свет луны, лившийся сквозь стрельчатые окна, выхватывал из тьмы шкафы, скамьи, кипарисовые пюпитры с прикованными цепями драгоценнейшими фолиантами. Вот она, квинтэссенция схоластической мысли, увековеченная на пергаменте железными чернилами и переплетенная в окованную железом же по углам свиную кожу. Щедро изукрашенная к вящей господней радости золотом, киноварью и ляпис-лазурью. Аминь…

“Словно собака на цепи, — Буров, не удержавшись, взял толстенный фолиант, глянул на роскошь миниатюр, на филигранные, выведенные с тщанием буквы, вздохнул: — М-да, редкая порода. Такую вывести — охренеешь”. Бережно положил том на место и, не интересуясь более запечатленной мудростью, пошел в дальний угол библиотеки. Там действительно стоял старый черный шкаф, скорее буфет, какие были в моде в конце пятнадцатого века — резной декор, разлапистые ножки, створки с изображениями четырех стихий, сфинксов, арабесок, фантастических птиц. Верхняя же часть его в точности копировала собор Парижской Богоматери. Все было так, как рассказывала старая колдунья. Впрочем, это только на первый взгляд…

“Ну-с, будем посмотреть”, — Буров подтащил к буфету скамью, встал и неспешно повернул шпиль игрушечного Нотр-Дама. Внутри буфета что-то зашипело, клацнуло, ударилось с медным звоном, и в миниатюрном фронтоне образовалась щель — достаточно широкая, чтоб пролезла ладонь. Тленом, запахом веков повеяло из нее.

“Смотри-ка ты, сработало”, — не то чтобы удивился или обрадовался — констатировал Буров, вытащил тесак и начал осторожно засовывать его в щель — в целях профилактики, как колдунья учила. Снова зашипело, но уже злее, резче, и клинок будто ужалила чудовищная оса, стремительно, мощно, с металлическим звуком. Словно пытаясь прокомпостировать булатную сталь… “Хорошая пружина”, — одобрил Буров, со скрежетом вытащил клинок и, засунув в нишу руку, нащупал нечто мягкое, круглое, приятное на ощупь. Это был свернутый в трубочку лист тонкой телячьей кожи, матерчатая лента, перевязывавшая его, выцвела, истлела и расползлась… “Так, будет что почитать на ночь”, — Буров, не разглядывая, убрал добычу в сумку, починил фронтон, слез, оттащил скамью на место, взял фонарь со стола и совсем уж было отчалил, но вдруг остановился. Интуиция, эта тяжелая на подъем, любящая поспать лентяйка, прошептала ему: “Не спеши. Прикинь хрен к носу. Второй раз ведь не придется…”

“Ладно, уговорила”, — Буров снова взялся за скамью, влез, пристально, не выпуская фонарь из рук, уставился на шкаф. Посмотрел-посмотрел и неожиданно для себя повернул второй шпиль на манер первого. Спроси почему, ни за что бы не ответил. Все вопросы к интуиции. Результат был аналогичен — снова зашипело, звякнуло, стукнуло, и на фронтоне появился новый паз, похожий один в один на только что закрывшийся. И все пошло по второму кругу — также клацнуло невидимое жало, встретившись с булатной сталью. С таким же скрежетом Буров вытащил тесак из ниши, также сунул в нее руку. Только вот нащупал он не свернутый пергамент, а что-то твердое, угловатое, напоминающее пачку “Ротманса”. И вспомнил ни к селу ни к городу Ильфа и Петрова: “Этим полукреслом мастер Гамбс начинает новую…” Однако это нечто, угловатое, похожее на пачку “Ротманса”, хоть и оказалось деревянным футляром, но заключало в себе не памятную медалюшку знаменитого мебельщика, а зеленоватый камень неправильной формы, слишком уж невзрачный, чтобы оказаться драгоценным. Брось такой на улице — никто и не поднимет. “Или безоар” , или философский. Или у кого-то странное чувство юмора, — Буров положил находку в сумку, быстренько восстановил статус-кво и, попрощавшись взглядом с чертогом мудрости, решительно и бесповоротно направился на выход. — Все, пишите письма”. Тихо притворил дверь, без звука закрыл замок, тенью метнулся по коридору. До зловонных покоев добрался без приключений. Однако там его ждал сюрприз, неприятный, в лице проснувшегося и справляющего малую нужду толстомясого хозяина.

— Кто ты, брат? Зачем ты здесь? — прервавшись, тот резко обернулся от объемистой посудины, вгляделся, судорожно сглотнул, и в голосе его прорезалась истерика. — Сколько же премерзко от тебя воняет дымом, серой! Геенной огненной! Изыди! Изыди, сатана!

Кто бы говорил, сам-то похуже скунса.

— Аминь, — Буров, чтобы не пачкать рук, пнул его верхним хлестом в ухо, снял сутану, влез в камин, привязался к веревке и неожиданно, то ли от хорошего настроения, то ли из озорства, закричал голосом бешеного мартовского кота. И сразу же раскаялся — сила у шевалье была гигантская, а труба такая шершавая… Ох, верно говорят, подниматься в этой жизни всегда сложно. Наконец экзекуция закончилась — пробкой из бутылки Буров выскочил на воздух, вздохнул с облегчением, уселся на трубе.

— Бонжюр, шер ами. Чертовски рад видеть вас.

— Я вас тоже, хоть вы и похожи на черта, — Шевалье ухмыльнулся, выпустил веревку из рук и вытер пот со лба. — Ну как сходили? Удачно ли?

Молодец, даже не спросил, что случилось. Мало ли отчего орут бешеные мартовские коты.

— Отчасти, мон шер, отчасти, — весело ответил Буров, сплюнул в дымоход и кардинально переменил тему. — Пошли домой, а? У маркиза, как пить дать, головка бо-бо, не дай бог опоздаем к завтраку.

Если честно, он не до конца доверял Анри. Как там говорят французы-то? Предают только свои? Во-во, и рыжеволосая любовь тому примером. А еще трижды прав Мюллер-Броневой из киносказки про Штирлица-Исаева: “Что знают двое, то знает свинья”. Вовремя не зарезанная. Нет, что касаемо тайн, секретов и вопросов выживания — лучше в одиночку.

— Да, князь, вы правы. Жрать хочется зверски, — Анри помог Бурову одеться, первым, повиснув на руках, слез с трубы, и они отправились обратно — по скату крыши к дубу, над пропастью двора на стену. Подняли на прощание якорь, вытянули веревку из кольца — и все, никаких следов. Кроме массивного, засевшего в дубе намертво, хорошо оперенного болта. А сверху на людскую суету смотрели бледная луна и мелкие, похожие на битое стекло, звезды. Им было наплевать…

Домой добирались в тишине, без приключений — Лютеция спала. Дрыхнули разбойнички, почивали шлюхи, томная аристократия, вернувшаяся с гульбищ, уже видела свой первый сон. Только Вася Буров да шевалье де Сальмоньяк топали по ночному городу, всматривались, вслушивались в его обманчивую тишину, не отнимали пальцев от рукоятей шпаг. Главное в этой жизни что? Бдительность.

Однако оказалось, что не только им одним не спится в ночь глухую. Будучи уже в родных пенатах, в парке, они вдруг услышали грохот ко лес, и вскоре мимо них к центральной усадьбе, словно на пожар, пронеслись две кареты. Из них чертом выскочили мажордом и отделение лакеев, а командовала всей этой бандой рыжая сиротка Лаура Ватто.

— Этого в разделочную, — указала она на связанного человека с мешком на голове. — И разбудите Немого. Для него сегодня много работы.

И она засмеялась, мстительно и торжествующе. Словно хищный зверь зарычал. Хлопнули двери, вскрикнул увлекаемый в застенок пленник. И тут же замолк — дворецкий со своими лакеями даром хлеба не ели.

— Так, еще один, — шевалье вздохнул, впрочем, совершенно равнодушно, сунул в рот жухлую былинку, сплюнул. — Работает сирота. Надо отдать ей должное, с огоньком.

Буров промолчал: в глубине души ему было неприятно, что он живет с бестией, мегерой, исчадием ада. Нет, что ни говори, а женщина должна быть женщиной. Чуткой, нежной, любящей. И не только в постели. А то ведь какая штука — семьдесят процентов международных террористов — женщины. Взрывы, убийства, насилие, рэкет — все это дело их нежных рук. Это если не считать наемниц, женского армейского контингента и… И тут Бурову сделалось смешно — господи, ведь при шпаге, в ботфортах и в парике, а мыслями все там, в двадцать первом веке. В котором, по большому-то счету, ему и места не нашлось. Да, странная все-таки вещь — человеческая психика. И память тоже. Интересно, как там жив-здоров черный, привыкший шастать через форточку кот? Котище. Здоровенный, мордастый и смышленый. Его хотелось бы увидеть куда сильнее, чем жену. Да, впрочем, какую там жену! Бывшую, прежнюю, сразу после судилища подавшую на развод.