Смилодон

Ругался он, позабыв про конспирацию, по-русски. Однако совершенно без толку.

— Э-э! У-у! Ы-ы!

Дверь кареты открылась, запахло снедью и, словно джинн, вызванный заговорами, явился Бернар. Кланяясь и умильно улыбаясь, он протягивал любимую книгу, на которой была крупно порезана копченая свинина. Взгляд его был кроток и как бы говорил: вот, дорогой мой повелитель, отрываю от сердца и желудка. И сокровенного не пожалею. Потому как завсегда слушаюсь и повинуюсь. Положил Бернар мудрое с копченым на сиденье, поклонился трепетно, влез на козлы да и поехал с миром. Этаким клоуном тряпичным в шляпе с плюмажем. Однако, глядя на него, веселиться не хотелось. Хотелось не иметь с ним никаких дел.

“Здорово бутафорит. Хотя и не без фальши, местами переигрывает”, — в который уже раз отметил Буров, взялся за книгу, однако же читать не стал, предпочел Макиавелли свинью.

— М-м, шевалье, рекомендую. Не хуже, чем у вашего папеньки. Похоже, они с нашим кучером затариваются из одной кормушки.

Богатая событиями бессонная ночь ничуть не отразилась на его аппетите.

— Что-то не хочется, — ответил шевалье и отвернулся к окну. — А вы уверены, князь, что это свинина?

Буров его понимал. Можно убить тысячу мужчин, оставаясь бесстрастным и холодным, как лед, а при виде одного-единственного женского трупа превратиться в размякшую амебу. Ничего не поделаешь, психология. А тут все-таки не одно тело — дуэт. Даже троица. Клотильда, Анжель и змея. Она ведь тоже женского рода…

Так, в молчании, под скрип рессор они доехали до шерстяного короля. Тот нисколько не ошибся в выборе лейб-медика — Бертолли оказался человеком слова и дела.

— Господа, свершилось, — прямо с порога сообщил он и широким жестом, словно Алладин в свою пещеру, поманил гостей в лабораторию. — Я соединил ртуть с азотной кислотой и нагревал медленно, на постоянном контроле. Когда раствор позеленел, я смешал его со спиритус вини и наблюдал густые красные пары, постепенно менявшие цвет до белого. И вот, господа, выпавший осадок я тщательно промыл дистиллированной водой и в конце концов получил те самые серые кристаллы. Которые произведут революцию в военном деле. Однако это не все, господа. Я не спал всю ночь, я пошел дальше. — Бертолли замолчал, вытер пеку в углах рта и глазами фанатика уставился на Бурова. — Я заменил ртуть на серебро. Это чертовски дорогое удовольствие, господа. И дьявольски опасное. Выпавшие в осадок игольчатые кристаллы чрезвычайно чувствительны. Да, да, чрезвычайно. Очень остро реагируют на трение и удар. — Он показал на забинтованную голову, на битое стекло вокруг, тяжело вздохнул. — Путь к успеху отмечен больше терниями, чем лаврами. Хотя нам с вами, дорогой коллега, все же посчастливилось достичь многого. Могу я чем-нибудь, кроме солей мурия, воздать вашей скромности и интеллекту?

Равнодушно так спросил, без выражения, сразу чувствуется, не от души, для порядка.

— А нет ли у вас на примете знакомого зоолога? — дружески улыбнулся ему Буров, принял склянку с гремучей ртутью и бережно убрал ее в карман. — Чтоб в змеях разбирался. В ядовитых. — И по-рыбацки развел на метр с гаком руки. — Вот в таких. Показать?

— Не надо, — Бертолли побледнел, отступил на шаг, сделал судорожное движение горлом. — Гм. На той неделе вернулся из экспедиции профессор Лагранж, мой старинный знакомец. Он вообще-то ботаник, но тем не менее натура крайне эрудированная, разносторонняя. Попробуйте, господа, обратиться к нему. Профессор живет в Латинском квартале, номер дома… И прошу меня извинить — время идти на перевязку.

Профессор Лагранж оказался маленьким, розовощеким, энергичным толстячком.

— Значит, вы от господина Бертолли? — позевывая, встретил он непрошенных гостей в халате. — Прошу, прошу. Итак, что же вас привело в мой скромный дом?

Дом был не столько скромный, сколько нежилой. Немытые окна, холодный камин, бесформенные, в муаровых чехлах, диваны, кресла, канапе. Все в пыли, неживое, будто одетое в саван. Чувствовалось по всему, что энергичный толстячок не домосед.

— С вашего позволения, вот это, — Буров сделал галантный полупоклон и принялся распаковывать змею. — Вам, случаем, господин академик, такие не попадались раньше?

— Увы, сударь, увы, не академик, всего лишь скромный профессор Этьен Лагранж. К вашим услугам, — толстячок грустно, вроде бы даже виновато улыбнулся и вдруг, увидев змею на скатерке, преобразился — бурно выразил восторг, изумление, радость, переходящую в ликование. — О, какой великолепный экземпляр! О, какая окраска! — Тут же прервавшись, он засопел, набычился и с укоризной, словно на смертельного врага, уставился на Бурова. — Какое варварство! Каким надо быть неандертальцем, изувером и троглодитом, чтобы так препарировать змею! Невиданно! Неслыханно! Поразительная небрежность — так испортить кожу. Теперь любой чучельник здесь бессилен. Ах, какой экземпляр! Ах, какой окрас!

— Вы слышали, мой друг, вам следовало действовать поосторожней, — с ухмылкой Буров посмотрел на шевалье, заговорщицки подмигнул и с удвоенной почтительностью повернулся к толстячку. — Так, значит, уважаемый профессор, рептилия вам знакома? Если не секрет, что это за порода?

— Весьма редкая, сударь, весьма. Кабинетной науке большей частью неизвестная, — Лагранж надул розовые щеки, приосанился и всем видом показал, как повезло его гостям, чудом встретившим на своем пути истинного ученого-практика. — Это радужная болотная гадюка, пожалуй, единственная из длиннозубых обладающая гарантированной стопроцентной летальностью. Посвященные называют ее “змеей края радуги”. Поэтично, не правда ли? И где вам только, господа, удалось раздобыть такой замечательный экземпляр? Завидую вам белой завистью.

— Не надо. Примите в дар, — Буров взял скатерть за концы, сделал узелок, тряхнул и торжественно, с полупоклоном, вручил Лагранжу. — Владейте. Кстати, этот редкий экземпляр нам подкинули в постель. Ума не приложу, кто бы это мог сделать?

— О, какое утро! Какой подарок! Царский! — просиял толстячок и трепетно, словно дар божий, принял сверток. — Благодарю, господа, благодарю. Это так великодушно с вашей стороны. Гм, в самом деле, и кому только пришло в голову знакомить вас с радужной гадюкой? Здесь, в Париже? Ну, скажем, где-нибудь южнее, в Каире например, все было бы предельно ясно — вы чем-то не понравились людям из Рифаи, тайного общества змееводов-убийц. А здесь, на берегах Сены… Гм. — Он замолк, бережно развернул сверток и, уже на правах хозяина, принялся рассматривать подарок. — Какие мышцы! Какие формы! Какая великолепная игра природы! Совершенство, созданное для убийства. Не удивительно, что люди из Рифаи всем ядовитым змеям предпочитают этих. При помощи аэролитов — космических камней — приманивают их, дрессируют и превращают в страшное орудие своих преступных замыслов . А чтобы рептилии были злее и жалили всех подряд, их долго держат в неподвижности в вытянутом состоянии. В полной темноте, в деревянных футлярах. В результате их височные железы разбухают от яда и укус делается неотразимо летальным. Без разницы, куда — под кожу, или во внутримышечную клетчатку, или в просвет кровеносного сосуда. Итог всегда один, плачевный — requiescat in pace .

— Так вы, я вижу, разбираетесь в ядах? — обрадовался Буров и придвинулся поближе, однако толстячок смешался, принялся отгребать назад.

— Только как любитель, господа, только как любитель. Чисто по-дилетантски. А вот по вопросам зоологии — прошу. Всегда к вашим услугам. Скромный, увы, пока профессор Этьен Мария Лагранж.

Вот так всегда у этой чертовой интеллигенции, что в восемнадцатом веке, что в двадцатом, — одни разговоры. Вербальный онанизм, ни к чему толком не ведущие словесные поллюции…