Страница 102 из 142
Тонкие носы сразу почуяли, для какого божества благоухает амбра и вокруг открыто заговорили, что двор — это оркестр, тон которому задаёт Лукреция. Цветущие женские физиономии пожелтели и побледнели от зависти. Придворные дамы, сами охотно отдавшие бы свои сердца графу, в надежде получить от него хоть крупицу взаимности, вынуждены были, как безмолвные зрительницы, отступить перед этой прекрасной любовью. Но свои завоевания, все вместе и каждое в отдельности, Ульрих принёс в жертву прекрасной бамбергинке, а та, в ответ, вернула своим пленникам свободу. Она больше не опутывая сетями притягательной нежности ни одного сердца и не выискивала пытливым взором устремлённых на неё взглядов тайных обожателей.
До сих пор любовная игра пары, связанной узами нежной взаимной симпатии, продвигалась вперёд своим чередом, как народившаяся луна к своему полнолунию. Но настало время, когда она, подобно ночному светилу, стала клониться на убыль, причём одна её половина совсем исчезла из виду, оказавшись в тени, в то время как другая сохраняла ещё свой блеск.
Теперь каждой из сторон следовало бы одним ловким ударом покончить с этой игрой, показав тем самым всему двору, что она не обманута.
Сначала тщеславие графа не простиралось дальше достижения превосходства над всеми соперниками, после чего, в случае успеха, он намеревался добровольно покинуть своё завоевание и устремиться к новым любовным приключениям… Он достиг первой цели. Но незаметно хитрый Амур, редко позволяющий безнаказанно шутить с собой, превратил игру гордости и тщеславия в серьёзное сердечное дело.
Прекрасная Лукреция, овладев сердцем графа и пристегнув его на цепочку к своей триумфальной колеснице, сама осталась верна своему плану, ибо её сердце в игре не участвовало. У неё не было сомнений, что если непокорному графу удастся разбить оковы и выйти из повиновения раньше, чем он получит свободу, чего она в тайне боялась, то на карту будет поставлена её репутация покорительницы мужских сердец, и насмешники будут не на её стороне. Поэтому Лукреция решила проститься с Ульрихом как раз в тот момент, когда он с наибольшим рвением старался завоевать её благосклонность. Неожиданно для этого представился случай. Граф Рупрехт из Кофернбурга, земляк и сосед графа Ульриха Клеттенбергского, приехал в Гослар, — обычное местопребывание короля Генриха, — чтобы представить двору свою краснощёкую кузину. Здесь он увидел прекрасную Лукрецию. А увидеть её — значит полюбить. Таков был удел всех рыцарей и дворян, съезжавшихся со всех концов страны в этот старинный имперский город, бывший тогда немецким Пафосом.[222]
Физиономия графа Рупрехта была не очень привлекательна. К тому же мать-природа поступила опрометчиво, отпустив ему больше, чем следовало, и наградила его таким характерным наростом на спине, что он, в отличие от своего соседа, получил прозвище — «Рупрехт Горбатый».
В то время не было принято скрывать телесные недостатки, прибегая к услугам искусных портных. Напротив, их выставляли открыто, напоказ и относились к ним с уважением, а историки даже заботливо сохраняли прозвища их обладателей для потомков. Эпитеты, — Хромой, Заика, Косой, Одноглазый, Толстопузый и Сухоточный, — ещё напоминали о тех, к кому они относились, тогда как память о их былых делах давно угасла.
Граф Рупрехт отличался необычайной дерзостью и чрезмерным самомнением, и ноша, которую он взвалил на свои плечи, была для него ничем иным, как грузом собственного себялюбия. Хотя фигура кефернбуржца не сулила ему больших успехов у дам, сам граф не считал свой горб утёсом, о который могли разбиться его надежды на удачу в любви. Он мужественно решил предпринять атаку на сердце прекрасной Лукреции, а та, открыв только что этот храм Януса,[223] пребывавший долгое время взаперти, с видимым удовольствием приняла новую жертву. Замаячившая перед Рупрехтом счастливая перспектива превратила для него Гослар в Элизиум. По своей простоте, провинциальный граф конечно не знал, что сердце хитрой придворной грации, подобно триумфальным воротам, пропускало через себя толпы тех, кто нёс её оковы, но не могло служить местом постоянного пребывания влюблённых.
Нынешний его владелец, предчувствуя своё падение, вёл себя, как нерешительный министр, который не в силах отказаться от своего поста, держится за него, пока ему не прикажут уйти. Если бы он мог порвать со своей непостоянной повелительницей, то, возможно, ему ещё удалось бы повернуть игру в свою пользу и не оказаться отвергнутым в глазах сторонних наблюдателей. Он бросился бы тогда в объятия первой попавшейся обожательницы. Толстая краснощёкая тюрингинка явилась, как будто её звали, и начала уже заигрывать с Ульрихом, но вмешательство серьёзной страсти заставило графа отказаться от новых любовных приключений. Он напоминал актёра любительского театра, — играя на сцене влюблённого, тот зачасттую настолько входит в роль, что игра перерастает в серьёзное увлечение, и дело в конце концов завершается свадьбой. Так бабочка безнаказанно порхает вокруг огня, пока горячее пламя не поглотит её, судорожно стремящуюся к свободе.
Потерю независимости граф почувствовал по-настоящему только тогда, когда обнаружил соперника в своём земляке, графе Кофернбургском. И хотя исходившая от него угроза была неожиданной, его успех не оставлял у графа Ульриха сомнений, что Лукреция уже не делит с ним нежное чувство. В первый раз в жизни ему довелось испытать муки неразделённой любви. Напрасно среди шумных развлечений он старался рассеяться и побороть в себе страсть, отравляющую ему жизнь. У него не хватало для этого сил. Он уже не был Самсоном, который локоном мог вырвать гвоздь из стены или вытащить из сердца ранившую его колючку. Он был Самсоном, утратившим силу, отдыхая на коленях перехитрившей его коварной любовницы.[224]
Вялый и отрешённый, граф Ульрих уныло бродил, не замечая никого вокруг. Он редко появлялся при дворе, был неразговорчив и всем своим видом нагонял скуку на дам. Глубокая меланхолия графа действовала на окружающих, как вечернее облако, заслоняющее заходящее солнце, а у некоторых вызывала даже сильный приступ хандры. Зато его богиня, напротив, праздновала триумф победы, нисколько не испытывая сострадания к мучительному состоянию верного паладина. Она доходила в своей жестокости так далеко, что иногда, не стесняясь присутствия графа Ульриха, кокетничала и переглядывалась с его соперником.
Однажды Лукреция дала великолепный обед в дамских покоях и, когда во время пения и игры на арфах веселье гостей достигло апогея, подруги обратились к ней с просьбой, дать празднику имя, чтобы всем надолго запомнился этот весёлый день.
— Этому празднику подобает дать имя, которое было бы достойно воспоминания о нём в будущем, — ответила она и из озорства назвала обступившим её гостям, с нетерпением ожидавших ответа, имя — «Граф Ульрих Кеттенфайер[225]».
В любви, так же, впрочем, как и во всём остальном, вкусы недолговечны. В последнюю четверть нашего столетия граф Ульрих, с его мрачным настроением, тихой скорбью и ввалившимися щеками, не мог бы не вызвать сострадания чувствительной женской души, что послужило бы рычагом для приведения в движение его сердечных дел. Но несколькими столетиями раньше, в его время, излишняя чувствительность давала лишь повод для насмешек.
Разум подсказывал ему, что так цели не достичь, и он, послушавшись наконец доброго советчика, перестал открыто разыгрывать роль вздыхающего пастушка, стал опять деятельным и энергичным и сделал попытку победить непобедимую Лукрецию её же собственным оружием. «Тщеславие, — рассуждал он, — это либо притягивающий, либо отталкивающий полюсы магнита. Оно заставляет гордую красавицу благоволить к своему поклоннику, но может и отвергнуть его. Поэтому, чтобы завоевать сердце Лукреции, я буду питать её тщеславие».
[222]. Пафос — некогда цветущая колония на острове Кипр с великолепным храмом Афродиты, появившейся здесь из морской пены.
[223]. У древних римлян Янус — бог входа и выхода. Изображался с двумя лицами: одно обращено в прошлое, другое — в будущее. Храм Януса в Риме открывался в начале войны, во время мира оставался закрытым.
[224]. Самсон — древнееврейский судья и герой; обладал необычайной силой, зпключённой в его волосах. Подкупленная филистимлянами его любовница Далила усыпила его у себя на коленях и велела во время сна остричь ему волосы.
[225]. Кеттенфайер (нем.) — Праздник цепей.