Страница 19 из 171
ПИСЬМО Ты помнишь ли то море, и машины, и трюмы, что наполнил липкий мрак? И дикую тоску по Филиппинам, по звездам, что горят над Фамагустой? Ты помнишь, был ли хоть один моряк, который бы не бросил взора туда, где в голубых просторах дыханье тропиков ты чувствовал? Ты помнишь ли, как нас мало-помалу обуревали смутные сомненья, как постепенно вера исчезала в добро, в людей, в романтику, в стремленья? Ты помнишь? Жизнь так быстро и так просто поймала нас… И, зубы сжав от боли, опомнились мы. Поздно! Мы связаны, и мы в неволе. Как у зверей, сидящих в тесной клетке, глаза блестели жадно, блестели, умоляя о пощаде. Как молоды, как молоды мы были! И после… после… зло и беспощадно в больное сердце ненависть впивалась; как черная гангрена, как проказа, она росла и душу растравляла. Та ненависть сетями оплела нас, сетями пустоты и мрака, она сжигала кровь и угрожала. Но было рано, было слишком рано… А там, высоко в небе, в час заката опять дрожали крылья белых чаек, и небо было светом вновь объято, и голубела даль морская… Опять на горизонте вечерами терялись паруса в белесом дыме, и мачты колыхались над волнами, ты помнишь ли? Но были мы слепыми! Все это позади. Но мы, как братья, с тобой тюфяк соломенный делили. И вот тебе хотел бы рассказать я, как верю я и как я полон силы! И это Новое теперь мне помогает покончить с тьмою прошлых заблуждений и злобу мне в груди переплавляет в священный гнев сегодняшних сражений. Оно вернет мечту о Филиппинах, и звезды, что горят над Фамагустой, и радость ту, что вытеснило горе, и нашу прежнюю любовь к машинам, и эту синюю безбрежность моря, где ветер тропиков лелеял наши чувства. Глухая ночь. Спокойно и ритмично стучит машина, пробуждая веру… О, если бы ты знал, как жизнь люблю я! Как ненавижу праздные химеры! И верю я: сквозь мрак и ночь пройдем мы, ломая льды могучими руками, и солнце вновь на горизонте темном заблещет животворными лучами. И пусть, как мотыльку, лучи, сияя, сожгут мне крылья. Их не прокляну я, не буду сетовать,- ведь я же знаю, что срок придет - и мертвый упаду я. Но умереть в тот час, когда смывает с себя земля столетний яд и плесень, когда мильоны к жизни воскресают, да, это будет лучшая из песен! ПЕСНЯ О ЧЕЛОВЕКЕ Я спорю с дамой на тему: «Человек в новое время». А дама ругается, сердится - обидно, по-видимому, даме. То схватится вдруг за сердце, то снова сыплет словами, то бровки вздернет повыше, то ручки заломит сердито: – Человек! Я его ненавижу. Не стоит он вашей защиты! Помню! В газете! Не вымысел! Брат расправился с братом. Зарубил и в бане вымылся. И вовсе из памяти выбросил, как будто не виноват он! - Ее передернуло. Смотрит со злобою. Надо бы спорить, но слаб я в теории Все-таки пересказать попробую попросту, по-человечески эту историю. Это случилось в селе Могила - отец поссорился с сыном. Он спрятал деньги. Сын взял их силой, ударил и – слишком сильно… Через месяц иль через неделю власти все раскрыли. На то, что молод, не поглядели: к смерти его присудили. В тюрьму уводят злодея, нравственного калеку, но в тюрьме встречает людей он и становится – человеком. В камере было тесно. В камере было грязно, но там он услышал такую песню, что все ему стало ясно. «Я понимаю, что я свихнулся. Убил отца. Теперь казнят. Но я ведь с голоду пошатнулся. Нужда одела в тюремный халат. Живешь, как быки у ворот скотобоен, кроме обуха, не ждешь ничего. Эх, плохо, эх, плохо мир устроен! А можно ведь переделать его…» И он тихонько запел свою песню, И жизнь показалась ему красивой, и жизнь показалась ему чудесной, и он заснул, улыбаясь счастливо. Но в коридоре слышны разговоры. А после – секунда молчанья. И люди в камеру из коридора входят, гремя ключами. Испуганно, глухо кто-то из группы сказал ему: «За тобой! Пришли!» Люди смотрели бессмысленно, тупо на грязный пол, на стены в пыли. А тот, что на койке лежал скорченный, вскочил, вытирая пот со лба. И понял: жизнь – кончена. Такая судьба! Но понемножку человек очнулся. Страх бесполезен. Все помрем. И светлой улыбкой он улыбнулся. – Идти? - сказал он.- Хорошо! Пойдем! И он широко шагнул из дверей.- И слышно стало (солдату – солдат) – Пошли! Пошли! Кончать бы скорей: Здорово ты влопался, брат! - Тихий разговор, долгий коридор. Коридору - ни конца ни краю нет. Покуда дошли, спустились во двор, видят – уже рассвет. Человек поглядел, как в зорьке веселой плескалась звезда на радость себе, и подумал о горькой своей, о тяжелой, о жестокой, о безглавой человечьей судьбе. – Со мною – кончено… Сейчас повесят. Но неужели после меня не будет жизни прекрасней песни, прекрасней весеннего дня?…- Он вспомнил песню эту вот самую (в глазах у него огонек заблестел), Улыбнулся – светло и упрямо и откачнулся, а потом – запел. Что же, по-вашему, песня, улыбка - это истерика? Это отчаяние? Думайте, думайте! Ваша ошибка, Сами вы за нее отвечаете. Молча смотрела трусливая злоба, ужаса не скрывая, как твердо построилась - слово к слову - песня его боевая, Стены тюрьмы задрожали постыдно, мрака ночного бежала орава, а звездам все это слышно и видно, кричат: «Человеку – браво!» Дальше было все как положено; петлею захлестнута голова, но вдруг из губ, искаженных, скукоженных, вырвались песни слова. Дама выслушала, руки воздела, заплакала и закричала: – Ведь это совсем другое дело, да что же вы не сказали сначала! Вы так говорите, как будто бы сами слышали пение. Это – ужасно! – Какой же здесь ужас?! - ответил я даме. Он пел человека! Это – прекрасно!