Страница 22 из 24
Вторая емкость с запахом (так и хочется сказать «сорокового размера») хранила секрет.
На большой веранде 36-го отделения милиции (на Поклонной горе) собрали девять человек. Я разъяснил Захарову ситуацию. Его ли следы у Ларька или нет — определит служебная собака. Будет применен метод одорологии. И предложил ему встать в группу приглашенных граждан.
Кортес-Кагор понял — предстоит работа. Он медленно наполнялся злобой. Даже клацал зубами в глухом наморднике.
Пришли на веранду и человек «пять сотрудников милиции. Посмотреть — все-таки не каждый день такое зрелище. Был среди них и старшина-хозяйственник, давний друг капитана Иванова — еще в школе сидели за одной партой.
Я объявил собравшимся о начале «выборки» и попросил оставившего следы возле ларя на Большой Десятинной добровольно выйти из строя. Никакой реакции. Повторил призыв. Абсолютное молчание. Я поднес к носу Кортеса капроновую емкость и открыл пробку.
Кортес втянул запах и, получив команду «Ищи!», двинулся вдоль шеренги.
Захаров стоял последним. Кортес поравнялся с ним… Резко отступил назад… И через секунду, в прыжке, как клещами, передними лапами обхватил обе его ноги. Ударил головой, грудью и свалил его на пол!
Перепуганные добровольцы бросились врассыпную. И разбежались бы все, если бы предусмотрительный старшина не запер на ключ входную дверь.
Кортес-Кагор в глухом наморднике тщетно пытался хоть как-то ухватить клыком горло Захарова. А тот валялся на полу и что-то истошно кричал, пытаясь отбиться от собаки ногами, обутыми в кирзовые, еще лагерные сапоги.
— Ко мне! — приказал я.
Кортес оторвался от визжащего Захарова, нехотя подошел ко мне и сел рядом. Глаза его были налиты кровью. Он щелкал зубами и был чрезвычайно недоволен. Но дисциплина есть дисциплина.
Промахов за Кортесом не числилось. Но, по правилам, была необходима еще одна «выборка». Вторая и окончательная. Однако участники следственного эксперимента находились в шоке и категорически отказывались начать все сначала. Капитан Иванов, старшина и я принялись уговаривать их. Удалось это не сразу. Помогли своим личным примером зрители из сотрудников милиции. Они тоже встали в шеренгу среди граждан. Захарову я предложил выбрать любое место. Он мог даже окружить себя «толпой» из добровольцев, что он в конце концов и сделал.
Я уже собирался пустить Кортеса, как вдруг услышал:
— Товарищ Балдаев! Снимите с собаки намордник! — в приказном тоне обратился ко мне капитан Иванов. — Я знаю, что наши розыскные собаки не ошибаются.
— Правильно, — ответил я. — Моя собака не ошибается. Но вы представляете, что будет с подозреваемым? Он же через минуту станет инвалидом, а через две — Кортес просто разорвет его в клочья!
Капитан Иванов задумался, но ненадолго:
— Старшина! Принесите йод и весь имеющийся перевязочный материал! И позвоните в «скорую помощь»: пусть на всякий случай, пришлют машину.
«Добровольцы» слушали все это с видом обреченных на казнь. Каждый, я уверен, проклинал себя за согласие участвовать в таком оперативном мероприятии.
Появился старшина с большим никелированным медицинским ящиком, бинтами и тремя флаконами йода. Весело, как помощник палача, улыбаясь, отрапортовал:
— Скорая будет с минуты на минуту. Все готово…
Его прервал жуткий рев. Расшвыряв свою «охрану» на середину веранды вырвался Захаров. Его трясло. Заикаясь и страшно матерясь, он орал:
— Суки! Зверье проклятое! Человека готовы растерзать! Вам бы только замочить кого-нибудь, волки поганые! Ну — я! Я ломанул этот ларь! И за это вы, шкуры ментовские, меня хотите искалечить?! Загнать в инвалидный лагерь! Я — вор! И я требую сюда прокурора! Я — советский человек! А вы, мусора — все фашисты!
Диким взглядом он обвел опешивших милиционеров:
— А эти — гулеваны, фраера! Пришли, как в цирк! Поглазеть, как зверь будет меня раздирать. Всем вам крови охота!
И закрыв лицо руками, Захаров разрыдался…
Его увели. Метод одорологии доказал свою жизнеспособность.
После этой безобразной сцены все курящие задымили. «Добровольцы» давали выход эмоциям:
— Так этому ворюге и надо!
— Притворяется, подонок, на нашу жалость бьет!
— Нечего таких жалеть! Работать не хотят, любят за чужой счет жить.
Я заметил:
— Судя по татуировкам, он уже четыре раза судим, значит, вор в авторитете.
Заговорили и молчавшие до сих пор граждане:
— Отъел морду-то в тюрьме. Вон она у него какая гладкая да ровная…
— Такие гады меня прошлым летом в «Чародейке» обокрали.
Среди присутствующих и продавец злополучного ларя. Он узнал на Захарове свой серый пиджак из букле. И теперь просил то у Иванова, то у меня разрешения дать грабителю «по морде». Ему, конечно, отказали.
«Добровольцы» были в восторге от моего Кортеса. Говорили, что сначала опасались, а вдруг ошибется? Вдруг набросится и покалечит невиновного?
— Такого не бывает, — успокоил их я.
Но одорология не прижилась. По-моему, из-за слабой подготовки СРС в провинции. В Москве и Питере служебных собак обучали квалифицированно, а вот в глубинке — много хуже. Не исключаю и другого: не хотелось возиться оперативникам с какими-то там мягкими бутылками. А жаль…
Помимо инстинктов и рефлексов…
В тот день, 8 марта 1968 года, мы с Кортесом завершали суточное дежурство на Литейном. Наш последний выезд был на территорию слюдяной фабрики, расположенную на Прилукской улице. Преступники, выбив филенки в двери, проникли в помещение клуба и похитили магнитофон «Яуза».
Кортесу я дал команду на обыск местности. Вскоре он отыскал возле забора шестигранный металлический стержень, которым была взломана дверь. С нами на это происшествие выезжал старший оперуполномоченный Решетов. Ему я и передал вещдок. Он помог через несколько дней раскрыть эту кражу.
Дежурство наше закончилось. В девять утра нас доставили на машине в питомник. Я поставил Кортес-Кагора в вольер. Потом накормил его и отнес на кухню пустую кастрюлю. Заглянул в дежурку. Там уже хозяйничал только что заступивший на дежурство по питомнику один из наших ветеранов, участник войны Александр Иванович Шанин. А на Литейный машина увезла моего сменщика, молодого кинолога Михаила Чаенкова. Сделав записи в своем «Журнале учета работы проводника розыскной собаки», который хранился в столе у дежурного, я, пожелав Александру Ивановичу спокойных суток, пошел к остановке 45-го автобуса, чтобы ехать домой и отоспаться…
Не знал я тогда, что запись, сделанная мною в журнале этим утром, будет последней.
Через двое суток, по графику, я приехал в питомник в начале девятого. Нам с Кортесом предстояло вновь отправляться на Литейный и заступать на вахту по городу.
Как и положено, захожу в дежурку. Навстречу мне поднимается какой-то необычно сумрачный майор Богданов.
— Держись, Дон Сергеевич, — говорит. — Твоего Кортеса больше нет.
Я опешил. Потом рванулся к вольеру, где два дня назад оставил бодрого и веселого Кортес-Кагора. Меня догнал Владимир Сергеевич Богданов. И по дороге рассказал, что произошло. При утреннем кормлении СРС Кортес-Кагор не вышел из зимника. Зная, как свиреп он ко всем чужим, не рискнули зайти в вольер, чтобы узнать, в чем дело. А когда приблизились к зимнику с внутренней стороны — обнаружили пса лежащим на полу.
Я шел будто в тумане. В зимник мы вошли вместе. Слезы невольно выступили на глаза и к горлу подкатил комок, когда я увидел моего Кортеса бездыханным. Я поднял его с пола, поцеловал в холодный нос. Из полуоткрытого рта были видны клыки в оскале. На морде — четкая печать страдания. Глаза были закрыты, шерсть взъерошена на загривке. Понес его в ветпункт. Там ко мне подошли начальник питомника, ветврач и дежурный Саша Чурбаков.
Я бережно уложил Кортеса на кушетку. На душе было сквернее скверного: губы, руки, плечи тряслись. Откровенно говоря, спустя годы я так не печалился, когда хоронил некоторых людей…