Страница 88 из 108
— Да уж ладно, берись за работу, камрад.
Шмилинский был социал-демократом, членом партии, к тому же еще и убежденным. Он получал не только «Форверст», но и другие печатные материалы, так называемые письма полевой почты. Худой, со впалыми щеками и беспокойными глазами, он наконец уселся, подобрал под себя свои длинные ноги и углубился в газету.
Сначала Гриша вымыл в новой камере нары, щедро пользуясь для этого случая жидким мылом, налитым в ведро из-под повидла. Затем с помощью этой же теплой коричневой жижи, чистой горячей воды, старой швабры и половой тряпки, взятой у караульной команды, он отскреб и вымыл пол нового помещения, беспрерывно споласкивая его, заодно и табуретку под окном, свежим потоком воды: надо было извести всех клопов.
Со своими собственными вшами он надеялся как-нибудь справиться. Они были так же неизбежны, как неизбежно промокнуть во время дождя. Хотя вид у него за работой был угрюмый, но сама по себе работа нравилась ему. На бег времени он реагировал, поскольку в этом принимало участие его сознание, не иначе, чем в предыдущие дни, даже, пожалуй, несколько спокойнее. Состояние бесконечного ожидания, неизвестности и беспредельной придавленности приближалось к концу…
Пока высыхала залитая водой камера, он потребовал, чтобы ему разрешили сходить к столяру Тевье, если тот в казарме.
— Да, он в казарме, он сколачивает рамы для нового, предназначенного для отпускников пересыльного пункта при станции.
Тевье приветствовал Гришу с деловитой и радостной суетливостью. Его большой кадык подпрыгивал вместе с бородой, седовато-русой остроконечной бородкой человека, который когда-то был — хоть об заклад бейся — рыжеволосым.
Гриша пришел, чтобы вместе с Тевье подыскать для себя гроб по своему вкусу. Герман Захт, попыхивая трубкой, пошел с ним в кладовую, где в самом деле еще стояли ящики для покойников, пять штук.
Тевье, ясное дело, уже знал, что ждет Гришу. Взгляд его маленьких, умных, как у старого слона, глаз не отрывался от фигуры широкоплечего русского. Выражение мрачного достоинства на лице Гриши не удивляло его…
Затем они обошли большой деревянный сарай и приблизились к гробу, который они оба, не сговариваясь, считали про себя наиболее подходящим. Это был самый большой и самый широкий из всех.
Гриша улыбнулся:
— Вот этот будет удобен.
Тевье ответил:
— Да, этот выдержит даже такого высокого и плотного парня, как ты, Гриша.
— Надо испробовать, — сказал Гриша и осторожно лег, как был, — в шинели и с фуражкой на голове — в им же самим сколоченный ящик. Он вытянулся и, скрестив руки на груди, потерся о все четыре стенки. Затем, забыв о присутствии двух других зрителей, закрыл глаза, погрузился в себя, глубоко вздохнул и ощутил покой. Если бы не надо было дышать, можно бы и под землей выдержать.
Конечно, он будет существовать и в этом жилище, хотя и по-иному; во всяком случае, это приятнее, чем если бы его разорвало гранатой и от него остались бы одни разрозненные куски. Непристойно, когда части тела раскинуты врозь, когда приходится следить за тем, чтобы чья-нибудь голова в общей могиле не уткнулась в грудную клетку соседа, чтобы нога, застрявшая в ветвях дерева, не попала в чужую могилу или не была унесена земными и воздушными хищниками.
Язычники, казалось ему, да и горожане — просто безумцы, когда они сжигают своих мертвецов, это низость по отношению к покойникам.
«Пусть надо мною, — думал он, — лежит крышка гроба, пусть над крышкой стучит земля, пусть насыпают ее больше и больше. Я буду один. Никто не ворвется в мой покой с приказом, с расписанием: в девять часов то-то, в десять то-то. О, это будет хорошо!..»
Герман Захт с легким испугом заметил, что человек, лежавший перед ним на опилках в гробу вдруг тихонько улыбнулся. Тевье, напротив, вовсе не был удивлен. Он что-то сказал. Вопрос Тевье как будто издалека докатился до слуха Гриши:
— Полагаешь ли ты, что можно выдержать в таком положении до воскресения из мертвых?
И мысль и шелуха слов с трудом проникли в сознание Гриши. Он открыл отяжелевшие глаза — словно ему уже пришлось стряхнуть с них землю — и сказал:
— Дожидаться тут будет неплохо. Да, гроб как раз по мне, я сам его сколотил и знаю: внизу у изголовья, на дне, должен быть сук, который выглядит как большая сморщенная слива.
Герман Захт нагнулся и нашел этот сук.
«Вот так так! — подумал он про себя. — Чего только не случается на свете! Парень, оказывается, сам мастерил себе гроб — и не знал этого».
Затем он приказал Грише встать, пора было возвращаться в тюрьму.
Гриша заявил, что ему еще не хочется. Он сел, спустил ноги и заговорил с Тевье о воскресении из мертвых. В день Страшного суда, который, должно быть, не за горами, если принять во внимание, сколько погибло невинных, ему, Грише, нетрудно, будет целехоньким; выйти из своего убежища и предстать перед судом. Но что же будет с другими, с теми беднягами, тела которых раскиданы по частям и совершенно сгнили?
Тевье объяснил, что и для них не все потеряно. Бог, сотворив человека, предусмотрел одну косточку — «люс». Эта косточка не поддается разрушению. В крайнем случае, из нее может произрасти, как из семени, весь человек — с телом и душой. Это случится тогда, когда ангелы барабанным боем и звуками бараньего рога созовут на Страшный суд.
Эта мысль показалась Грише успокоительной.
Опершись на винтовку, Герман Захт удивленно спросил Гришу, верит ли он в бога. Он, Герман Захт, не верит. Никто не может требовать от него такой вещи. Если жизнь так несправедлива, и эта ужасная война длится так долго, и миллионы полегли, оставив миллионы вдов и сирот, и так много невинных погибло, — то где же он, этот милосердный бог? И вообще — с сотворением мира дело обстоит вовсе не так, как сказано в библии. Какие там шесть тысячелетий! Земля существует миллионы лет — это точно подсчитала наука. И человек более сродни обезьяне, чем богу. Его, Германа Захта, никто не уверит в том, что когда-то человек жил в раю и милосердный бог изгнал его оттуда только за то, что человек хотел хорошенько разобраться в одном деле. Это все сказки, в которые люди верили в прежние времена, но не теперь, в век железных дорог и телеграфа.
Гриша удивленно слушает. При чем тут бог? В бога он и сам не верит. Но в воскресение он верит, это ведь ясно, при чем же тут бог? Кто однажды родился, тот будет существовать вечно. Как? Это уж покажет само дело. Не бог поможет ему, Грише, в этом.
В попа, в иконы, святую троицу и все прочее он, конечно, не верит. Пусть даже все они существуют, но и тогда они не смеют порицать Гришу за неверие, раз в мире все делается иначе, чем учат попы. Но каждый человек должен верить в воскресение из мертвых, если только он когда-либо бросал зерно в землю и видел, как из зерна всходит стебель.
Тевье не в состоянии больше молчать.
— Хорошо, — сказал он, — а кто наделил семя способностью роста? — Не вздумает ли Гриша убеждать его в том, что семя растет само по себе? Кто же сделал так, что из одного пшеничного зерна вырастает в конце концов длинный узловатый стебель с колосом и несчетным количеством совершенно одинаковых зерен пшеницы? Случается даже и так, что всходят сразу шесть — восемь стеблей с большим количеством колосьев на каждом.
Но тут Герман Захт и Гриша объединились против Тевье.
— Это все природа. Природа растет и растит, и если человеку еще не известно, как это происходит, то со временем он узнает об этом.
Тевье засмеялся.
— Со временем узнает! Разве люди не глупеют все больше и больше? Пусть-ка они ответят ему на это. Разве не мудрее всех профессоров был Моисей? А вот пророки — те уж чуточку уступают Моисею в мудрости, а ученики — пророкам, а члены большого синедриона опять же менее мудры, чем ученики, и так далее, до современных раввинов, которые сами признают, что по сравнению с праотцами они ничего не стоят. А разве в священных книгах древних народов не больше мудрости, чем у нынешних народов с их великими войнами? Послушайте, что я расскажу вам! — победоносно заявляет он. — В прежние времена жили на свете великаны. Они были выше, чем Ог из Башана, а Ог из Башана — выше Голиафа, а Голиаф — выше Александра, Александр — выше Помпея. Ну, а Помпей — разве он не был выше генерала Шиффенцана? Ясно, — сказал он, переводя дух, — люди мельчают все больше и больше. Наши цари не знают тысячной доли того, что было известно царю Соломону. Судей и сравнить нельзя с Гедеоном. Женщины по сравнению с Деборой — глупые кумушки, болтушки, а матери — просто ничтожества рядом с Ревеккой и Рахилью… Вот оно как! А вы говорите, со временем мы больше узнаем. Если люди опять вернутся к богу и обратятся к нему сердцем своим, все более и более, из поколения в поколение, то они опять обретут знание, и придет мессия, и освободит народ иудейский и все человечество!