Страница 86 из 108
Шведский уполномоченный, профессор граф Анкерстрем, в это время как раз задержался на два дня в Мервинске, прежде чем продолжить свою поездку на юго-восток, на новый фронт.
Перед окнами комендатуры на туго натянутом электрическом проводе висела одна из семи-восьми больших дуговых ламп, немногих световых точек в плохо освещенном Мервинске, и на ее арматуре неподвижно застыл снежный конус.
Только что позвонили с электрической станции, требуя рабочих для уборки снега с мачт, проводов и фонд-рей. Слишком велика была тяжесть, нависшая на этих шатких предметах. В любую минуту могло произойти короткое замыкание, обрыв провода или иная порча. Надо было принять предохранительные меры.
Бреттшнейдер отвлекся от своих мыслей и поручил Шпирауге заново распределить имевшиеся в его распоряжении команды и выделить восемь — десять человек — подследственных или арестантов — для обеспечения работы жизненно необходимых предприятий.
Затем денщик доложил, застыв навытяжку у дверей, что военный судья доктор Познанский — от возбуждения он обмолвился «фон Познанский» — желает поговорить с господином ротмистром.
Бреттшнейдер выпрямился на стуле, тихонько улыбнулся и, теребя рукой короткие, английские усики, призадумался, устремив, по обыкновению, взгляд на Александра Первого, силуэт которого смутно выделялся в тусклом утреннем свете своими петушиными перьями и белыми лосинами.
Сначала у него вырвалось лишь короткое:
— Ага! — И это восклицание было взрывом торжества, триумфа победителя. Совершенно ясно, эти люди явились просить его о чем-то в связи с делом Бьюшева.
Но вместе с тем он тотчас же понял, что хотя в данную минуту все козыри в его руках, но месяц спустя или когда бы то ни было опять выступит генерал, его превосходительство, старый фон Лихов, в сединах и с властными глазами, и за его спиной будут стоять те, которые сейчас пришли в качестве просителей; может случиться, что генерал Шиффенцан, человек чрезвычайно занятой, в один прекрасный день окончательно и бесповоротно забудет о местном коменданте Мервинска, забудет как раз тогда, когда этот местный комендант, может быть, всего более будет в нем нуждаться.
Поэтому он тотчас же приказал проводить сюда господина военного судью и коротко бросил Шпирауге, скрывшемуся в соседнюю комнату:
— Ждать!
Доктор Познанский вошел в застегнутой доверху шинели, с фуражкой и перчатками в руках. Он был тщательно выбрит, но, по-видимому, не выспался: глаза были обведены красной каемкой. Слегка сутулясь, он растерянно глядел из-за толстых очков.
Они пожали друг другу руки, и Познанский сначала выразил сожаление по поводу того, что ему не довелось до сих пор обозреть самую красивую комнату в Мервинске.
— Лепной потолок, — продолжал Познанский, опустившись в большое удобное кресло рококо и откинув голову назад, — лепной потолок работы неплохих мастеров. — Он голову дает на отсечение, что итальянцы, вылепившие восхитительный потолок в церкви св. Михаила в Вильно, вложили свое мастерство и в этот небесный свод. Не правда ли?
Скажите пожалуйста, а он, фон Бреттшнейдер, за недосугом до сих пор этого не приметил! В самом деле, по зеленовато-серебристому потолку тянулась ткань изящно переплетающихся, но давно покрывшихся копотью лепных украшений: орнамент из белых петель, жгутов и выпуклых рельефов.
— Да, — откашлялся Познанский, — вот как живете вы, господа из комендатуры. У нас — сосновые письменные столы «made in Merwinsk». А вы-то восседаете за столами из орехового дерева, упираясь ногами в искусную резьбу.
На что фон Бреттшнейдер сухо заметил:
— Да ведь с полу дует. — Затем он угловатым жестом предложил гостю закурить.
Познанский попросил разрешения взять одну из тех толстых сигар, которые так хорошо подходили к его фигуре сатира.
— Я пришел, разумеется, — начал он, затянувшись несколько раз, — по поводу этого русского, который уже причинил нам столько хлопот.
— Что и говорить, — возразил Бреттшнейдер, вспомнив об одной поездке верхом и похвалив себя за свою проницательность.
— Ведь вы вряд ли заинтересованы в том, господин ротмистр, — благодушно продолжал Познанский, — чтобы сделаться заклятым врагом его превосходительства?
Со стороны Познанского это был неправильный тактический ход. Ибо его представление о Бреттшнейдере как о кровожадном садисте, выражаясь его же крепким словцом, было совершенно неправильно.
— Я исполняю свои служебные обязанности и несу ответственность за их последствия, — не задумываясь, ответил гусар, высоко подняв брови.
— Конечно, конечно, — примиряюще сказал Познанский. — Никто и не думает иначе. Но когда его превосходительство уезжал, он предупредил о назначенной на половину пятого беседе с Шиффенцаном. А ведь телеграмма пришла в половине четвертого, не правда ли?
«Разве управление телеграфа имеет право давать справки подобного рода?» — спросил себя Бреттшнейдер.
— Следовательно, она была подана, — продолжал Познанский, — по крайней мере за два часа до того, как его превосходительство имел возможность столковаться по этому делу с господином генерал-майором. Может статься, конечно, что господин генерал-майор привел затем такие основательные доводы в пользу выполнения приговора, что его превосходительство сдался. Правда, на это рассчитывать почти не приходится: достаточно заглянуть в дело, и становится ясно как день, что наше первоначальное решение нелепо, основано на ложной предпосылке и потому недействительно; соображение, которое уже само по себе, на мой взгляд, должно опровергнуть все военно-политические возражения господина генерал-квартирмейстера. (Побледнев, он вдруг подумал про себя: а мое скромное мнение в данном случае тоже сыграло кое-какую роль — ибо кто же составил приговор? Я! Кто изощрялся в юридической премудрости по этому поводу? Я! Кто несет за это моральную ответственность и страдает от этого? Трижды я!) Его превосходительство, — продолжает он вслух, обливаясь потом, — обещал протелеграфировать нам о благополучном исходе беседы. Но вот, подите ж, провода свернулись узлом, и телеграммы пока что хрипят под снегом.
Бреттшнейдер взял трубку и поручил унтер-офицеру Лангерману узнать, когда примерно будет устранена неисправность и возобновится телеграфная связь. Затем он обратился к Познанскому:
— По существу меня это не касается, — и он усиленно затянулся трубкой, чтобы разжечь голландский табак, — ибо приказ, данный мне, гласит об исполнении приговора в двадцать четыре часа: вся ответственность падает на генерал-майора Шиффенцана.
— Да, — подтвердил Познанский дружелюбно и пытливо, глядя большими круглыми глазами на своего визави, — но в конечном счете на этой ниточке держится человеческая жизнь, и если бы потом оказалось, что отсрочка была возможна и даже необходима, то последствия все же могли бы оказаться неприятными. Видите ли, господин ротмистр, — и он интимно наклонился вперед, — чтобы пресечь подобные прецеденты в будущем, его превосходительство дойдет до его величества. Военный кабинет затребует дело и, поскольку оно у нас, получит его. Если последней бумажкой при деле будет телеграмма его превосходительства — «Не принимать никаких шагов до моего возвращения», с пометкой на ней: «Распоряжение не могло быть выполнено, ибо на основании прилагаемого приказа, комендатура Мервинска немедленно изъяла субъекта дела, Папроткина, или Бьюшева»…
— Скажем, Бьюшева, — небрежно заметил Бреттшнейдер, — бросим говорить намеками. Я прекрасно все понимаю. Я не вижу никаких оснований к тому, чтобы оказывать особые услуги его превосходительству, ибо он несколько раз отвратительно со мной обошелся. В чем дело? На черта он мне сдался! Сейчас он разыгрывает генерала, а я — ротмистра, но когда мы снимем с себя мундир, — а в один прекрасный день это так или иначе случится, — он опять станет помещиком в своем бранденбургском именьишке, я же буду младшим совладельцем фирмы — «Бреттшнейдер и Сыновья», небезызвестного вам крупного акционерного предприятия — в нем тысяча двести, а то и все две тысячи четыреста рабочих — и буду опять заниматься прокаткой труб и железных балок.